На возможность катастрофы как неизбежного следствия ненормальных взаимных отношений привилегированного немецкого дворянства и латышского и эстонского населения указал в своём докладе сенатор Н.А. Манассеин, производивший в 1882–1883 гг. ревизию в Прибалтийском крае. Командированные сенатором чиновники разъезжали также по волостям, собирая данные в доказательство бесправного положения латышей и эстонцев. В докладе прямо говорится, что неблагоприятные для крестьян условия землевладения могут сопровождаться в будущем весьма нежелательными последствиями. Однако никаких выводов из материалов, собранных комиссией, сделано не было. Крестьянское население, связывавшее с деятельностью комиссии преувеличенные надежды на коренное изменение условий своего быта, так и не дождалось каких-либо результатов.
— Исторически сложившиеся приёмы управления российскими окраинами. Вместо того, как пишет А.С. Будилович, чтобы вступить в завоёванную в бесчисленных боях область под своим собственным боевым и культурным знаменем, как это делали в старину наши князья и цари, русские государственные люди с Петровской эпохи больше всего хлопочут о сохранении и утверждении в таких областях прежнего культурного слоя: немецкого — в Прибалтийском крае, польского — в Литве, шведского — в Финляндии. Главные заботы русских правителей обращены здесь не на укрепление русского обаяния или элемента, а на поддержание и усиление местных сепаратизмов. При этом интересы коренного большинства (в частности, эстонцев и латышей) приносятся в жертву материальным, культурным и религиозным привилегиям малочисленной местной знати другой национальности (т.е. немцев){271}.
Такая окраинная политика имела два основных последствия, обернувшихся во вред России. Во-первых, коренное население Прибалтики, направившее в своё время в комиссию Манассеина множество петиций с жалобами и просьбами, обманулось в своих ожиданиях и перестало с доверием относиться к центральной власти. Во-вторых, потакание верховной властью немецким привилегиям привело к культурной и ментальной отчуждённости этих областей от России. Мы помним, как, не без вины русского правительства, было насильственно задержано движение эстонцев и латышей к православию, что привело к господству лютеранства и немецкой культурной гегемонии в крае. Немцы, в свою очередь, привыкнув считать Россию страной варваров и будучи правящим классом в Прибалтике, вместе с культурой и религией вливали в сознание эстонцев и латышей неприязнь ко всему русскому. Превосходство немцев перед русскими и обособленность края по отношению к России открыто проповедовалось в обществе, с кафедр лютеранских церквей и Дерптского (затем Юрьевского) университета. В результате, как свидетельствует помощник уездного начальника тайный советник П. Кошкин, большая часть эстонской интеллигенции, по причине полнейшего незнания России и усвоения немецкого взгляда на неё как на страну варварскую, относится к русским столь же отчуждённо, как и сами немцы{272}.
Примечательно, что эстляндский губернатор Н.Г. Бютинг, характеризуя обстановку, в которой созревало крестьянское движение в Эстляндии в 1905–1907 гг., фиксирует, с одной стороны, постоянную вражду трёх национальностей: русской, немецкой и эстонской, а с другой — неустойчивость и непоследовательность русской политики в Эстляндии. Он отмечает, что русская правительственная власть на окраине, какой является Эстляндская губерния, во многих случаях совершенно беспомощна и не обладает не только материальной, но и нравственной силой, чтобы подавить исторически развивающуюся борьбу двух народностей, борьбу, одинаково опасную для борющихся партий и для русского обладания краем. Не раз уступая, продолжает Бютинг, из соображений политики партийным интересам той или другой народности, правительственная власть в Эстляндии осталась обособленной, лишённой доверия и той и другой партии. Что касается восприятия ситуации эстонцами, то они считали, что, несмотря на законоположения правительства, направленные к улучшению быта крестьян и укреплению за ними земли, политика верховной власти в конечном итоге слагалась в духе немецкой партии, а они оставались по-прежнему безземельными и в полной власти помещиков-немцев. Воспользовавшись непоследовательностью политики правительства на прибалтийской окраине и допущенными ошибками, газета эстонских националистов «Театая» развернула агитацию среди своих соплеменников, посвятив себя исключительно возбуждению национальной вражды не только ко всему немецкому, но и ко всему русскому через опорочение действий правительства{273}.
Если прежде эстонские крестьяне, выступая против немцев, обращались к русской власти, искали непосредственного подчинения царю через веру, через переселение во внутренние губернии, через русские учреждения в крае, то теперь они поднимались на борьбу во имя своей собственной национальности. Эстонская смута носила ярко выраженный национальный характер. Она была направлена не только против немецкого господсва, но и взяла на вооружение лозунг «Долой самодержавие!».
Основной движущей силой революции выступил эстонский промышленный пролетариат, руководимый Российской социал-демократической рабочей партией (РСДРП) и опиравшийся на широкие массы эстонского безземельного крестьянства. Союз с крестьянством был особенно важен потому, что Эстляндия и эстонские уезды Лифляндии оставались аграрным регионом. К 1897 г. их население составляло 986 тыс. человек, в том числе городское население — 176 тыс. человек, или около 18%.{274} В то же время начавшаяся индустриализация, развитие всероссийского рынка, возросшее значением Ревельской гавани во внешнеторговом обороте (третье место в России после Петербурга и Одессы), открытие Балтийской железной дороги определяли быстрый рост экономики и промышленности, сопровождавшийся увеличением числа промышленных предприятий и, соответственно, числа занятых на них рабочих — выходцев из пролетарских слоев села. Среди наиболее крупных предприятий можно назвать Кренгольмскую мануфактуру в Нарве (Нарва входила в состав Петербургской губернии), машиностроительные заводы «Вольта», «Франц Крулль», завод Виганда, вагоностроительный завод «Двигатель», фанерную фабрику Лютера в Ревеле, целлюлозную фабрику Вальдгоф в Пернове, цементный завод в Кунда и т.д. Само собой разумеется, что в условиях господства остзейского порядка ключевые позиции в промышленности, а также в торговле и финансах занимали прибалтийско-немецкие предприниматели, тесно связанные с дворянами-землевладельцами. Поэтому рабочее движение в Эстляндии впитало в себя не только социальный протест, но и вековые антинемецкие настроения эстонского народа.
К 1905 г. эстонские рабочие не только окрепли в стачечной борьбе, но и познакомились с марксизмом, что позволяет говорить о начавшемся процессе соединения рабочего движения с революционной теорией.
В Эстляндии марксистская литература впервые появилась в начале 1880-х гг. Часть её попала сюда из Германии, через порты Ревеля и Риги. После объявления марксистских книг и брошюр запрещённой литературой их доставка из-за границы сделалась более сложной и потому вскоре запрещённая литература стала приходить сюда из российских центров революционного движения{275}.
Первые марксистские кружки и группы были организованы в Юрьеве в конце 1880-х г. студентами, прибывшими из внутренних губерний России, где они были исключены из местных вузов за участие в студенческих волнениях и революционную деятельность. В силу действовавших в Юрьевском университете условий они могли продолжить здесь курс обучения.
История сохранила имена первых юрьевских марксистов. Это П. Лесник, Ф. Кистяковский, Е. Адамович, И. Давыдов, К. Левицкий, В. Шанцер. Интерес к изучению марксизма проявили и эстонцы. Среди них Э. Вильде (в дальнейшем писатель), Э. Сыпрус (в дальнейшем известный скрипач).
