В то время в условиях неизжитой отработочной системы и связанных с ней недородов неизбежным спутником жизни эстонских и латышских крестьян были нищета, голод и эпидемии. В 1838, в 1839 и 1840 гг. Лифляндскую губернию постигло подряд три больших неурожая. Их следствием стало страшное бедствие — голод, охвативший всю губернию. Из-за крайней нужды крестьяне начали обращаться за помощью к землевладельцам. Но эти обращения оказались напрасными. Во-первых, у самих помещиков не было достаточных запасов (неурожаи в течение нескольких лет расстроили многие хозяйства). Во-вторых, крестьянское положение 1819г. освобождало помещиков от всяких забот и ответственности по обеспечению продовольствием лично освобождённых от крепостной зависимости крестьян. Тогда крестьяне стали обращаться к местному начальству. Поскольку своевременных мер по предотвращению голода генерал-губернатором Паленом предпринято не было, то и общественные магазины оказались без хлебных запасов. Между тем крестьяне умирали с голоду, распространялись повальные болезни. Местные власти рассылали медикаменты, но лекарства не помогали от голода. Один доктор рассказывал, что родители одного юноши, возвращённого им к жизни, вместо благодарности осыпали его горькими упрёками, говоря, что их сыну было бы лучше умереть сразу, чем остаться в живых и опять медленно умирать от голода{139}.
Крестьяне, застигнутые таким несчастьем и брошенные на произвол судьбы баронами и местными лютеранско-немецкими властями, стали искать выход из создавшегося положения. Чтобы спастись от ужасов голодной смерти, они решили, что надо переселиться туда, где нет голода, где можно получить личный участок земли. А где можно было получить землю? Конечно, не у скаредного немецкого барона. А скорее всего, у русского царя, на обширных, малозаселённых и неосвоенных пространствах России, где и живётся не так, как в Лифляндии, а как-то иначе, потому что в «русской земле добро живо». Мечта о земле, неразлучная со стремлением бежать от притеснений немецких баронов, очень быстро трансформировалась в слух о якобы изданном указе, дозволяющем бесплатную раздачу земли переселенцам на юге России — в «тёплых краях». Чего хочется, тому и верится. К весне 1841 г., ввиду плохих видов на урожай, слух усиливается, тем более что он получает подкрепление фактом переселения, по распоряжению правительства, 2530 курляндских евреев в Херсонскую губернию. Это оказывает мобилизующее влияние на крестьян, пожелавших стать переселенцами. С мая 1841 г. начинается хождение крестьян в Ригу за справками и одновременно с целью объявить о своём желании переселиться. Несмотря на разъяснение чиновников губернского правления в отношении необоснованности дошедших до крестьян сведений, местным властям они не верят. Не верят и пасторам, озвучивавшим заявления чиновников в кирках. После бурных крестьянских сходов, решивших, что местные власти и пасторы говорят неправду, заботясь о выгоде своей и помещиков, хождение в Ригу приобретает характер массового паломничества. Несколько тысяч истомлённого, обессиленного голодом народа являются в Ригу, частично с просьбами о подаянии, а большей частью с прошениями о выселении из Лифляндии. Они переполняют постоялые дворы, располагаются на улицах, площадях. Жалуются, что помещики их не кормят, и обращаются с просьбами о переселении ко всем, кто, по их мнению, облечён властью. Беспаспортных отправляют на место жительства, к сопротивляющимся применяют силу. Но на место высылаемых являются новые толпы.
9 июня 1841 г. несколько латышских крестьян из имения помещика Виттенгофа, кочуя по улицам Риги, случайно забрели за подаянием на архиерейское подворье к епископу Рижскому Иринарху (в миру Яков Дмитриевич Попов). Его преосвященство, твёрдо помня свою архиерейскую присягу — заступать немощны, принял крестьян, выслушал горький и несвязный рассказ об их бедственном положении, раздал каждому по нескольку копеек, по куску хлеба и подарил каждому для утешения православный катехизис. Как выразился преосвященный Вениамин, епископ Рижский и Митавский, это было зерно, брошенное в жадную землю{140}.
Своей приветливостью, состраданием, оказанной помощью Иринарх вызвал в душах крестьян не только симпатию, но и заронил надежду, что, будучи единственным подлинным представителем царя в Прибалтике, он способен выступить ходатаем крестьян в переселенческом вопросе. Следует сказать, что Иринарх ни в коей мере не поощрял такие иллюзии, повторяя, что удовлетворение просьбы о переселении не входит в его компетенцию, советовал идти домой, приняться за работу и слушаться помещиков (всё это засвидетельствовал гражданский губернатор барон Фелькерзам). Эти иллюзии в отношении преосвященного Иринарха возникли так же стихийно, как и слух о выделении земли правительством. Между тем благоприятная весть о русском епископе, который не отказывал в посильной помощи и милостыне, быстро распространялась, и он сделался популярной фигурой среди крестьян. Теперь крестьяне со своими прошениями шли не в губернское правление, а к Иринарху. Они просили ходатайства о дозволении выселиться из Лифляндии (это был главный пункт), а затем заявляли о своём желании присоединиться к православию. При этом они лелеяли надежду, что, записавшись у епископа в «царскую веру» (православие), можно будет получить и землю во внутренних российских губерниях. Тот, в свою очередь, считая себя не в праве отказывать гонимым просителям и полагая, что правительство должно иметь своевременные сведения о движении крестьян, принимал эти прошения, но только с той целью, чтобы препроводить их к обер-прокурору Святейшего Синода графу Н.А. Протасову. При этом он руководствовался законом, разрешавшим официальным лицам принимать прошения, не входящие в круг их компетенций, с тем чтобы передавать их вверх по инстанциям{141}.
Хотя основное содержание прошений на имя Иринарха по-прежнему составляли жалобы на помещиков и просьбы о переселении, однако включение в них пожелания присоединиться к Православной Церкви свидетельствовали о том, что переселенческое движение стало принимать религиозную окраску. По этому поводу епископ Иринарх 6 августа 1841 г. писал Псковскому архиепископу следующее: «Если правительство захочет воспользоваться настоящим происшествием, то легко может умножить здесь число православных, облегчить участь крестьян даже без переселения в другие губернии и положить прочное основание быстрому преобразованию здешнего края в религиозном отношении»{142}. На продолжавшиеся паломничества крестьян в Ригу местные власти ответили применением строгих мер: заключение в тюрьму, наказание палками, бритьё головы как арестантам. Одновременно по распоряжению генерал-губернатора М.И. Палена, немецкого дворянина и помещика, чиновники и полиция начинают допрашивать всех являющихся в Ригу крестьян. Хотя с самого начала паломничества было совершенно очевидно, что тяга к переселению в Россию возникла в условиях беспросветной нужды и нескончаемых лишений тяглового населения Прибалтийского края, генерал-губернатор Пален в своих донесениях в Петербург связал «крестьянские волнения» (поскольку помещики не кормили крестьян, то они, обессиленные голодом, упорно отказывались ходить на барщину) в первую очередь с деструктивной деятельностью православного духовенства в крае, которое якобы подсылало к крестьянам «скрытых советодателей» из своих рядов. Это был удар лютеранина по православию, нанесённый расчётливо и изощрённо. Затем Пален начинает преследовать епископа Иринарха и православных священников, обвиняя их в подрывной пропаганде. По этому поводу Ю. Ф. Самарин (Окраины. III, 83) писал: «Точно — это была своего рода пропаганда, и небезопасная; но виновата ли была Православная Церковь и Россия, виноват ли был преосвященный Иринарх или любой русский человек, которого судьба в то время заносила в Лифляндию, будь он солдат, торгаш или извозчик, виноваты ли они были в том, что, благодаря порядку вещей, существовавшему в этом крае, всякая встреча с русским, всякий взгляд, брошенный на латыша, наводили народ на сравнения для многих невыгодные и возбуждали в нём фантастические, положим, даже опасные надежды»{143}.
