К Дине подошла грустная, озабоченная Валя. Молча подала номер «Старосибирской правды», развернутой так, что сразу бросился в глаза ма-лгнький фельетон. «Алкоголик на гастролях» назывался он. Дина все поняла, и еще тоскливей стало у нее на душе…

— Старик видел? — тихо спросила она.

— Конечно. Я сразу ему показала.

— Ну и что?

— Такое, что я и повторить не решусь… Весь день был у него испорчен… Дина Васильевна, вы не очень устали?.. Можно еще поиграть? Ребята просят. Пшеничный, он так понимает музыку!

И снова сквозь шум метели, будто боксерской перчаткой бившей в брезент, бросавшей в окна горсти сухого снега, сквозь первобытный гуд пламени в чугунной печке и потрескивание раскалявшейся трубы, потекли чистые, хрустальные звуки, такие странные в этой обстановке…

Дина прилегла на койке. Закрыла глаза. Запах резких духов еще оставался после гостьи. «Странная, — думала о ней женщина. — Кто она, откуда? Как сложился такой противоречивый характер? Ведь никому о своем прошлом не говорит». Вспомнилось, как однажды стояли они с Муркой вечером возле палатки. Совсем как в прекрасной песне Михаила Исаковского, одиноко бродил, что-то задумчиво наигрывая, гармонист. «Вот судьба чья-то ходит», — совсем по-деревенски сказала Мурка, А в другой раз говорили о молодых писателях, о талантливых, своеобразных книгах, которые сразу завоевали читателя. Дине нравилось своеобразие языка авторов, даже их привычка пересыпать речь необычными, смешными словечками «молоток», «до лампочки», «пахан», «чувак», «чувиха», часто мелькавшими и в словаре самой Мурки. Та слушала, ухмыляясь, и вдруг сказала: «Чудаки, думают: открыли новые краски. Какое же это новаторство? Это — чистейшее эпигонство. Это все из блатной музыки…» Она произнесла это, как литературный критик на диспуте… Очень странная, и не поймешь, где она играет, а где настоящая… Потом вспомнилось, как однажды она спросила Мурку, сколько ей лет.

— А сколько дадите? — встрепенулась та.

— Двадцать два — двадцать три.

— Верно! — радостно вскричала Мурка.

— …А иногда взглянешь на вас — под тридцать, а то и больше — усталая женщина.

Мурка сразу погрустнела:

— И это верно. — Но тут же тряхнула волосами, которые тогда еще носили оранжевый цвет. — Э, что там, мы еще на земле пошумим, мы еще разок за хорошего человека замуж сходим!

«…А пошла за этого смешного Петровича. Почему? Ей, при ее темпераменте и обаянии, нетрудно было бы вскружить голову молодому парню, ну, вон хотя бы Юре Пшеничному, что ли. Вон он как на нее смотрел…»

Играла скрипка. Шумела метель. На тумбочке возле Дины лежала газета… «Алкоголик на гастролях»… Маленький фельетон… На сердце у женщины было тоскливо и тревожно. Думалось: где сейчас он, этот мужественный и несчастный человек? Что он делает? Как он встретил новую беду? Хотелось оказаться где-то рядом, помочь ему. И удивляло, даже пугало: почему она в последнее время столько о нем думает?

И еще одно необыкновенное происшествие взбудоражило умы в молодом, городе Дивноярске. Переходящее знамя автотранспортников Оньстроя было торжественно вручено пятой автобазе большегрузных машин, той самой, которую еще недавно именовали «родимым пятном капитализма». В зимние месяцы база эта не имела ни одной аварии. Именно там возникло соревнование, развернувшееся под лозунгом «Два дня работы на сэкономленном за месяц горючем», подхваченное потом всеми шоферами стройки.

— Ребята, мы это знамя автогеном к нашей базе приварим. Никто у нас теперь его не отымет! — кричал с грузовика усатый механик дядя Тихон, которому было поручено принять знамя от имени коллектива. — У нас его разве что вместе с руками вырвешь…

Но не успел номер «Огней тайги», где описывалось это событие, дойти до читателей, как утром, до того как двери парткома были отперты, возле них на крылечке появился тот самый механик, что торжественно принял знамя.

Перехватив Капанадзе на пороге парткома, он начал горестное повествование о том, как люди базы, о которых так тепло говорилось в газете, откупив вчера в ресторане малый зал, на радостях так гульнули, что произошло ЧП. Подрались. В драке опрокинули стол, разбили вазу, являвшуюся гордостью ресторана, и двое из них, а именно бригадиры, по этому случаю выглядят сегодня далеко не так симпатично, как их изобразили в «Огнях»,

Капанадзе, так и не заглянув к себе в кабинет, сел в кабину самосвала, и вскоре оба входили под шатер гаража. Большинство машин ушло на линию. Немногие люди, что оказались налицо, пребывали в самом траурном настроении. Начальник базы, с недавних пор принятый в кандидаты партии, стоял у тисков и яростно шабрил какую-то деталь.

— Филоны, сявки вшивые, — бормотал он сквозь зубы. — Вам не почетное переходное Красное знамя, а поганую метлу надо вручить в торжественной обстановке!..

Увидев приближавшегося Капанадзе, он положил инструмент. Стоял, сбычась, не поднимая взгляда. Ожидал. И вдруг, подставив свою круглую физиономию парторгу, закричал:

— На, бей, Ладо Ильич, с маху бей, не жалей… Заслужил, чтобы фотографией вдоль и поперек по мостовой возили… Ведь это же надо: товарищеский ужин для этих подонков… Бей, парторг, бей! Прошу, легче будет!

— Эй, друг, — сказал Капанадзе слесарю, работавшему на соседних тисках. — Поди в медпункт, спроси валерьянки. Побольше пусть накапают, не жалеют… Вон как начальство распсиховалось.

— Смеетесь? Вам смешно, — плаксивым голосом тянул Петрович, — а мне хоть сейчас в петлю, хоть погодя… Мне моя такое учинила по системе педагога Макаренки… Товарищеский ужин для этих урок… Балда! — И он сам треснул себя по физиономии.

— Где тут у тебя контора? Сядем, все по порядку расскажешь, — сказал парторг.

И в маленьком, отгороженном от цеха кабине-тике Петрович горестным голосом поведал историю взлета и падения пятой автобазы. Вкратце она сводилась к следующему: после его программной речи, ставшей для базы в некотором роде исторической, он, поймав с поличным на краже бензина, выгнал двух шоферов. Выгнал с треском, хотя это были мастера своего дела. Столь суровая мера произвела впечатление. Потом, хорошо уже изучив всех своих людей, все надводные и подводные течения общественного мнения на базе, он отобрал трех мастеровистых и самых отчаянных парней. Они держали в руках всех, кто пришел в гараж, отбыв наказание в местах заключения. Петрович вызвал их к себе и сказал им:

— Что вы за гуси-лебеди, я знаю. Что вы тут до меня и при мне выделывали, — знаю. Повторяю: у закона обратного хода нет. Но ребята вы с башкой, не какое-нибудь там пшено. Агитировать за советскую власть мне вас некогда. Она сама за себя сагитирует. Я вам предлагаю: хотите стать бригадирами смен?.. Ставочки у бригадиров знаете?.. А премиальные, что потопаешь, то и полопаешь. Я полагаю так: не век же таким фартовым ребятам за баранкой сидеть…

— …Я ж, Ладо Ильич, их всех как облупленных вижу, — рассказывал Петрович. — Хорошее слово их шкуру не пробивает. Надо за спесь блатную их как следует дернуть или перед носом сотенной пошуршать… Смейтесь, смейтесь, недаром же нашу базу «родимым пятном» звали. Есть люди, как порошковое молоко, — калорий в нем сколько полагается, а пить противно. А эти — эссенция в неразбавленном виде: пить вовсе нельзя, глотку обожжешь… Так вот сказался им это…

Тройка избранных была поражена сделанным ей предложением. Петрович не торопил. Отправил ребят на линию, а после смены попросил зайти. Пришли еще более настороженные: не разыгрывают ли их, не смеются ли над ними? Кто его знает, этого нового начальника с чем его едят?..

Сели. Сидели молча. Петрович перебирал на столе какие-то бумажки. Не торопил.

— Ну, коли оно всерьез… — осторожно начал один.

— Да что там всерьез, обеими руками голосуем! — сказал другой.

— Обеими руками работать надо, а голосовать надо одной. Понятно? — назидательно произнес Петрович. — Теперь вот вы все трое будете у меня соревноваться как миленькие. Показатели — как у всех людей на базах, а для ваших ребят персональные: ни одной левой ездки, ни одного литра бензина налево, ни одного шухера на линии. Допустил — летишь со всех показателей в сортир, вниз головой. Ясно?..