На пасеку охотники вернулись порознь. Савва-тей, которому не раз приходилось полевать с Литвиновым, сразу сообразил, в чем дело. К приходу Надточиева они уже пили чай и пошучивали над Петровичем, который с юмором повествовал о перипетиях своей семейной жизни. Всю эту картину Надточиев увидел еще в окно. Оставив битую птицу в сенях, он медленно открыл дверь. Он был не из тех, кто молча сносит обиды, и уже приготовился к бою, но Литвинов шел ему навстречу, протянув руку:

— …Ну, прости меня, Сакко, поганый характер. Как говорит Петрович, с пол-оборота завожусь… Не сердишься? Ну и ладно. — И потихоньку попросил: — Про эту окаянную совенку — ни гугу.

— Трофеи пополам, — с облегчением сказал Надточиев. — Ведь это же чистая случайность, что ваша птица летела на меня.

— Ну, какая тут случайность… Меня за такую стрельбу утопить мало. Думаешь, я дурак? — И, вырвав из трубки, лежавшей на лавке, лист ватмана, развернул его. — Нет, ты лучше погляди, Сакко, что тут Иннокентий строит. Вот оно, его Ново-Кряжево, в плане, а вот перспективный эскиз. Гляди, площадь, универмаг, поликлиника, школа, Дом для учителей, а там, возле Ясной, за стадионом, пристань. Морская пристань! А рядом, смотри, склады. Ледяные склады. Рыбу, убоину, овощи оттуда прямо к нам морем возить будут… Морем! Таежное море, черт возьми!.. А Иннокентий-то, Иннокентий-то не успел на новом месте обжиться, и вон уж куда засматривает. И ты смотри, кто ему это все делает! Москва… А между прочим, деду вон не нравится. Так, Мокеич?

— Да-от как сказать? Конешно, ничего, однако ж нашим ли носам да малину клевать. Она ягода нежная… Городское жилье, оно, конешно… Устарел я, может, а жаль мне от приволья отказываться… Тут как-то сижу на завалинке, в субботу, что ли, идут парни с девками. По виду ваши, торбы у них за плечами на ремнях, ведерки, снасть, даже цыганский чугун двое на палке тащат. Идут, значит, тайгой подышать. У одного за плечами приемник, поменьше даже моего. Орет на весь лес… Мне-от-жалко их стало. В тайгу — и с радио… Ее ж саму слушать надо. Сколько у нее голосов, сколько песен! А они… Плохо это, Григорьевич… Иль ты тоже с собой радио по тайге таскаешь?

Старик сидел сутулый, нахохлившийся. Он все еще походил на беркута, но беркута, вымокшего под дождем. Он будто бы и не беседовал, а так думал вслух, разглядывая какие-то свои мысли. Только раз за весь день в погасших глазах засветился прежний блеск. Это когда он спросил, видели ли охотники партизанскую могилу.

— Видели, — ответил Литвинов, тоже оживляясь. — Слыхал я о твоем старшем. Знаешь, что мы тут с Сакко надумали. Вот посоветовать жителям, чтобы просили правительство назвать новый городок Партизанском. И в том городе площади имя дать — площадь Сибирских партизан. А? И в городе этом сыну твоему и товарищам его спать на самом почетном месте.

— Эх-хе-хе! — совсем по-стариковски сказал Савватей. — Ладно надумано, только ведь и праха поди не осталось. Лет-то уж сколько прошло над той могилой…

— Мы Глафиру Потаповну там видели, — сказал Надточиев!

— Видели? — уже снова потухшим голосом переспросил старик. — Это так, она там. Каждое воскресенье там, могилку приберет, сидит, думает… Вот вы перенесете, похороните с честью, а она куда? У нее не только любовь, но и вся жизнь там закопана.

Когда охотники уходили, старик даже не пошел их провожать. Сидя на лавке, он подавал им безжизненную вялую руку.

— Наверно, не свидимся, Григории, так не за-будь про могилку-то.

— Я и о тебе не забуду, Савватей Мокеич. Я тебе такого врача пришлю, плясать еще будешь. Знаешь кого?

— Знаю, знаю я твово врача… Внучка навещает, все ваши секреты знаю. Только и тот врач без пользы. Савватею Седых на тот свет уж путевка выписана. Чую. — Но вдруг что-то тревожное сверкнуло в его глазах. — Ты лучше, Григо-рич, нашего Дюжева не забывай, вот кому врач нужен. Взялся поднять человека, поддерживай. Дело без конца, как кобыла без хвоста.

Помолчал, будто тихо удалялся куда-то, и про себя бормотал:

— Полюбился мне этот Дюжев… Приехал тогда с Кешей. Я, матушки светы, живой мой Александр! До того на старшего моего похож и обликом и характером. Только мой говорун, а этот молчальник. Все молчал… А потом отогрелся, заговорил. Оно известно, в лесу человек лесеет, а на людях людеет… Прям очень, спина-от совсем не гнется, скорее его сломишь, чем согнешь. Ты его береги: большой прок от него людям будет. А пьет, что ж, не для услады, в неволе-то вон и медведь запляшет. Александр, покойник, тот хмельного не принимал, даже чая не пил, даром что ярым большевиком считали, а этот… — И повторил: — В неволе и медведь пляшет.

Когда, простившись со стариком, все вышли на улицу и закрылась дверь, Петрович, оглянувшись на окно и убедившись, что Савватей не смотрит, поманил всех за собой. В сторонке от избы пасечника был врыт в землю погребок-омшаник, куда на зиму прятали улья. Петрович зажег фонарик. Острый белый луч пронзил сыроватую, пропахшую прополисом мглу и высветил ряды полок, уходящих вдаль. У входа белел прислоненный к стене гроб. Возле стояли аккуратно остроганные тесины еще не собранной крышки.

— Себе жилплощадь готовит, — сказал Петрович.

Шутка не вышла. Ответом на нее было неловкое молчание. Почему-то на цыпочках поднялись по ступенькам, погрузились на своего «козла», да так и промолчали, пока дорога не вывела машину на взгорбок, с которого открылся вид на обильные и пестрые огни молодого города Дивно-ярска.

В один из тех студеных и ясных дней, когда леса одеваются мохнатым, сверкающим инеем, на столичном аэродроме приземлился воздушный корабль, прилетевший из Сибири. Пассажиры долго выходили по двум трапам из его брюха, казавшегося бездонным. Это были разные люди: командировочные, отпускники, летевшие на юг догонять лето, возвращавшиеся в Москву туристы. Была среди них молодая мать с ребятишками, один из которых сидел на руках, а другой шел, держась за ее юбку. Военный — должно быть, сын — вел под руку совсем ветхонькую старушку, и какой-то человек артистической внешности в широкополой шляпе и галстуке-бабочке, которого друзья в Старосибирском порту доставили в самолет, по определению бортпроводницы, «в полужидком состоянии», сходил с трапа, с трудом переставляя как бы негнущиеся ноги.

Самолет вылетел в шесть утра. Он пробыл в воздухе семь часов, и вот сейчас, когда часы в Москве показывали всего семь тридцать и солнце еще только выкатывалось из-за сверкавшего белизной перелеска, перелет по одной из самых длинных авиатрасс мира был уже завершен. Старушка, ахая, выговаривала сыну-офицеру за то, что, вылетая, он забыл выключить в уборной свет. Молодой отец, встретивший жену и ребятишек, совал им конфеты «Мишка косолапый». Двое военных в ожидании, когда подвезут чемоданы, побежали за свежими газетами, а человек с бантиком после трагического раздумья, подняв палец, многозначительно произнес «эрго» и той же поступью Каменного гостя стал подниматься в ресторан.

Только один пассажир, вступив на бетонные плиты аэродрома, не мог скрыть волнения. Он остановился возле алюминиевых поручней трапа и, рассеянно держась за один из них, жадно осматривал все вокруг: ряды советских и иностранных самолетов, выстроившихся вдоль бетонных дорожек, маленькие, похожие на сосиски электропоезда, подвозившие пассажиров на посадку, знакомое, но будто бы уменьшившееся в размерах здание аэровокзала, даже кромку заиндевелого леска, розовевшую за оградой.

— Что с вами, товарищ? — участливо поинтересовалась одна из проводниц, сходившая с трапа уже со своим походным чемоданчиком. — Может быть, вам худо?

Пассажир — высокий, кряжистый, бородатый человек, в офицерской шинели и папахе, без погон и знаков различия, — посмотрел на нее голубыми глазами и улыбнулся так, что в русых зарослях сверкнули два ряда белых зубов.

— Нет, мне хорошо. Мне очень хорошо, девушка. — И, по-военному козырнув ей, напра-вился в аэровокзал, неся в руках новенький, пузатый, перепоясанный ремнями портфель, составлявший, как видно, весь его багаж.