В домике на Березовой тоже спали. Здесь уже привыкли, что парторг иногда возвращается поздно. Не снимая набрякшего от росы плаща, стараясь, чтобы рассохшиеся половицы не скрипели под ногами, Капанадзе прошел к себе в кабинет… «А может быть, и ничего? Может быть, как-нибудь обойдется?.. Нет, друг Ладо, ты большевик, смотри правде в глаза. Ничего не обойдется, за все тебе отвечать. Решай».

Утром Ламара, увидев, что спит одна, обеспокоенная, выбежала в прихожую. В углу валялась кепка, глинистые следы вели в кабинет. Ладо, не сняв плаща, сидел у письменного стола, положив голову на ладони.

— Ладо! — Женщина бросилась к нему.

— Что, уже утро? — удивленно спросил он, оборачивая к ней бледное лицо.

Однажды у калитки домика два по Набережной остановился забрызганный грязью мотоцикл. Загорелый, еще больше заросший за эти последние месяцы Дюжев легко соскочил с седла и пошел в обход дома к террасе, куда уже вела отчетливо обозначившаяся в траве тропинка, вытоптанная посетителями. Как он и ожидал, Федор Григорьевич Литвинов сидел на крылечке. Насадив на нос очки, он читал какое-то письмо.

— Покорителю стихий! — приветствовал он гостя и, сняв очки, положил их на стопку еще не распечатанных конвертов. — Садись, Павел Васильевич! Поди-ка голодный? А у нас вон, чуешь? — Он шумно втянул воздух. — …Степа блины сооружает.

— Я к вам, Федор Григорьевич, по делу. Помните, с вашего благословения я еще зимой за инженер-майором Вороховым в Старосибирск ездил. Я вам о нем докладывал.

— Это который Тыбы? — Литвинов улыбнулся. — Помню, ты ж рассказывал, — тещин тюфяк. Ну и что?

— Прибыл.

— Как, сюда?.. Сугубо интересно… Ну, ну? — Литвинов поднялся, опираясь на палку, и крикнул внутрь дома: — Степа, гляди, кто у нас, пеките больше, он прямо с реки и жрать хочет, как сорок тысяч братьев… — Вдруг лицо Литвинова стало озабоченным. — А ну-ка дыхни? Приемлешь?.. И не боишься?

— Не боюсь, — весело ответил Дюжев и, обняв Литвинова за плечи, повторил: — Не боюсь, Федор Григорьевич, теперь не боюсь. А вообще и не приемлю, это уж ради встречи со старым другом… Я так ему обрадовался…

— Расширяли сосуды? — Литвинов не без удовольствия вспоминал дюжевский рассказ о неудачной поездке, выслушанный еще в тайге на охотничьем станке.

— Расширяли, — виновато сказал Дюжев.

— Так как же ты его обрел?.. Стеша, ну что же ты? Гость голоден как волк.

— Да с чего вы взяли…

— Но-но-но! Врать ты еще, слава богу, не умеешь… не то что другие. Я о тебе все знаю. Чай, одна нас врачиха лечит, и обоих от сердечных недугов. — Литвинов, подмигнув, захохотал, а Дюжев, железный Дюжев, уже успевший на строительстве прославиться своей выдержкой, густо покраснел. — Э, брат, да ты и краснеть, оказывается, умеешь. Качество ныне редкое, но полезное. Социалистическое, между прочим, качество…

Дюжев и в самом деле оказался голоден. Блины быстро исчезали с его тарелки. Литвинов сам не ел и. только, ухмыляясь, посматривал на гостя. Лишь когда миска была опустошена и Степанида Емельяновна вышла на кухню выпекать новую партию, он спросил:

— Ну и как же он появился, этот твой Тыбы?

— Как черт в опере: возник из-под земли. Сижу вчера вечером в вагончике, задумался, поток шумит, гармошка где-то играет, вдруг вроде бы скрипнула дверь. Оглядываюсь: Карлушка Ворохов… Рюкзак, как горб… Снял, поставил. «Здравствуй, говорит, полковник! Не ждал?» Я задаю дурацкий вопрос: «Как же ты так?» А он отвечает: «Вот так! Из каждого положения есть два выхода, и у меня тоже: или подыхать тещиным тюфяком от всяческой аптекарской дряни, или хоть немножко да пожить человеком».

Дюжев пребывал в необыкновенном возбуждении. Похудевший, с осунувшимся лицом, загоревший так, что брови, ресницы, буйная растительность — все казалось серым, ковыльным, в клетчатой рубахе с закатанными рукавами, он казался теперь, несмотря на свою бороду, даже моложе своих лет.

— …Эх, Федор Григорьевич, мне здесь только Карлушки Ворохова и не хватало. Знаете, какой это начальник штаба?

— Был, пятнадцать лет назад был, а какой сейчас, мы с тобой не знаем. Люди меняются. — И вдруг, привстав, перегнулся через стол и, глядя в упор в голубые глаза собеседника, спросил: — Ну, а реку в срок перекроешь? Не финти, отвечай!

— Может быть, даже досрочно, — твердо ответил Дюжев.

— Ну, а эти петинские шулерства, всякие там условные тонны и кубометры, этот «заем у будущего» тебя не коснулся?

Дюжев молчал. Степанида Емельяновна, наблюдавшая за мужем, видела: волнуется. От Дины Дюжев столько раз слышал, что любая дурная весть может снова уложить Старика в постель. Даже сейчас, когда бригады, проверяя на участках отчетность и сравнивая ее с действительным ходом работ, уже обнаружили приписки, ложь в рапортах, подтасовку цифр в сводках, даже Ладо Капа-надзе не решался передавать эта вести Литвинову. Это было известно Дюжеву.

— Ну, чего молчишь? Думаешь, старый шля-пяк сидит с костылем и не знает, что у вас там творится?.. Все знаю, не хуже вас знаю. Отвечай: тебя эта плесень коснулась? Ну?

— Нет, — ответил Дюжев, пораженный спокойствием тона, каким был задан этот вопрос. — Про нас же говорили: вольный город Данциг. Я не знаю почему, но в наши дела Петин вообще не вмешивался.

— Ты не знаешь, а я знаю… Так перекроешь вовремя? Дивноярск не уронишь? — В глазах Литвинова появились слезы. — Ну, дай я тебя поцелую, черта бородатого… Ух, как ты меня взволновал… Дай-ка там на буфете пузырек и кусок сахару.

Литвинов сел в кресло, глотая воздух. Степанида Емельяновна, вышедшая из кухни с новой порцией блинов, бросила сковородку на стол, кинулась к мужу, укоризненно глядя на гостя:

— Ведь говорили же вам…

Литвинов еще ловил воздух открытым ртом, но глаза глядели весело.

— Вот что, ты скажи этому великому конспиратору Капанадзе, пусть заедет со всеми материалами. И пусть он мне байки про шахматы и про археологию не рассказывает. Меня партийные дела интересуют… А Сакко вернулся? Пусть тоже зайдет. Он зорче всех нас оказался… Ладно, не страшно ошибиться — страшно не поправиться вовремя, и еще страшней — упорствовать в ошибках… Ну, хватит, ступай. — И когда Дюжев пошел к двери, окликнул его: — А этот твой Тыбы, он в самом деле деловой человек?

— Моя правая рука.

— Ну так теща там эту руку в пуховиках грела. Скажи Толькидлявасу, от моего имени скажи, чтоб ему в Партизанском квартиру отвели. Там на Сосновой сдают десять домиков… Может, и тебе квартиру, а? Может, хватит холостяковать, — и подмигнул, — посоветуйся-ка ты со своим врачом, может быть, тебе женитьба медициной показана…

Наслаждаясь смущением бородача, Литвинов наградил себя сочным смехом. А вечером в домик на Набережной входил Капанадзе. Он очень изменился за последнее время. Похудел. Щеки осунулись. Лицо обострилось. Черные выпуклые глаза запали и округлились, смотрели нервно. Ночь, когда он, стоя над обрывом на Дивном Яре, мучился над самой сложной проблемой из всех, какие только возникали в его жизни, ночь, когда он сказал себе: «Что значит карьера или даже судьба одного человека по сравнению с судьбой коллек-

тива, делающего огромное небывалое дело», — эта ночь была уже далеко. Он рассудил тогда: пусть его, Ладо Капанадзе, снимут, пусть заклеймят за близорукость, ротозейство, — он это заслужил. Пусть наложат любое партийное наказание и пошлют на любую работу. Но зато никто не скажет, что он карьерист, нечестный человек. В этой мысли он окончательно утвердился в домике на Березовой. Утром, придя в партком, он вызвал Игоря Капустина, а потом поручил инструкторам объездить основные объекты и назавтра созвать секретарей на совещание, посвященное учету соревнования. И когда в полдень позвонил Петин, цель, которую Капанадзе поставил перед собой, была ему ясна.

— Мне уже доложили… Решили действовать против меня? Напрасно. Если допущены ошибки, мы оба в них виноваты. Разницы между нами нет…