Тон Петина был не такой уверенный. Чувствовалось, что он не прочь пойти на соглашение.

— Кроме той, что я, установив болезнь, хочу лечить ее хирургическим путем, а вы, насколько я понимаю, все еще хотите загонять ее внутрь? — без запальчивости, но твердо ответил парторг.

— Я не из тех, на ком можно отыгрываться | и кого можно безнаказанно травить. За травлю интеллигентов ЦК по головке не гладит…

— А я, Вячеслав Ананьевич, не из тех, кого можно пугать.

Оба положили трубки. Все это вспомнил Капанадзе, когда знакомой тропинкой шел к Литдаову. Тот мерно шагал по террасе, держа палку под мышкой.

— А, виднейший очковтиратель всех времен и народов! — буркнул он.

Последние дни на строительстве бушевали партийные собрания. Обсуждался ход «броска». Сердито, даже свирепо критиковали и тех, кто приписывал, и тех, кому приписывали. Очковтирательство было объявлено главным злом. Это слово звучало как самое тяжкое обвинение. И хотя Ладо Капанадзе на собраниях этих крепко доставалось за близорукость, доверчивость, невольное потакательство бессовестным карьеристам, хотя иной раз он возвращался с них домой точно бы весь физически избитый, еле волоча ноги, очковтирателем его все-таки никто не называл. Слова Литвинова поразили парторга. Он так и застыл возле крылечка, будто ему стукнули по темени.

— Литвинов тотчас же заметил это и спохватился.

— Ладо, голубчик, не сердись. Ты мне все тут насчет шахмат и археологии вкручивал… Я в этом смысле… — И вдруг спросил спокойно и прямо: — Что, очень плохи дела?

— Очень!.. Надо хуже, да нельзя. Павел сказал, что вам все известно?

— Все известно. — Литвинов поиграл скулами. — Сугубо скверная штука. «Бросок» к коммунизму!.. Курочка еще в гнезде, яичко черт знает где, а вы на всю страну раскудахтались.

— Только не волнуйтесь, дорогой Федор Григорьевич…

— Не волноваться. Ишь хитрый! Нет, милые мои, без волнения я чуть было не сдох. — Синие глаза насмешливо смотрели на Капанадзе. — Ты что ж, генацвали, думаешь, мне это вот так вчера или сегодня открылось? Плохо ты меня знаешь, у меня, брат, нюх на всякую тухлятину, а ты мне тут про археологию, про пятнадцатый век… Ну, а что дальше делать будем?

— Я написал в Центральный Комитет. Откровенно написал, как все произошло, как вы мне тогда насчет сливочного масла намекали и как я не понял и просмотрел. Все написал.

Литвинов продолжал грузно ходить по террасе.

— Отослал?

— Еще нет. Пришел к вам посоветоваться.

— Не смей пока посылать. — И опять заходил, теперь уже нарочито стуча своей палкой. И если бы не эта палка да не то, что дышал он приоткрытым ртом, это был бы прежний Литвинов, энергичный, задорный, даже жизнерадостный.

— Кто бы мог подумать, а… — И, уставив на парторга синие хитрые глазки, сказал: — Эх, Ладо, Ладо, не то чудо из чудес, что мужик упал с небес, а то чудо из чудес, как он туда залез. И вот в этом наша с тобой вина. Мы ему сами плечи подставляли… сапоги валяные… Тебя он стращал? Грозился?

— Говорил, что убиваем наше общее дитя и что мы оба за все в ответе.

— М-да… — И снова зашагал по веранде, теперь уже медленно. И, шагая, беседовал сам с собой, будто что-то для себя осмысливая: — Такие сейчас самые страшные для нас люди… Какой-нибудь дармоед, чужеспинник, даже контрик, что он? Опытный глаз быстро расшифрует. А этот, он замаскирован, забронирован. Он на голову человеку встанет, чтобы сантиметров на десять повыше подняться, встанет и будет при этом произносить слова о чуткости… Глотку грызет и мурлычет о защите общих интересов, о коллективизме, требующем жертв. И чуть ты голос против его затей поднял, тут уж все оберешь: и рутинер ты, и индивидуалист, и даже ревизионист. Он весь в правильных словечках, как орех в скорлупке, и вот даже мы, два старых карася, на эту наживку клюнули… И ведь способный, собака, организатор. Этого от него не отнимешь… Какую деятельность развил…

Капанадзе сидел понурившись. Ему казалось, что над ним идет суд. Вот сейчас говорит прокурор, а потом будет приговор… Не посылать письмо? Почему? Что он посоветует?

— Эх, Ладо, сколько я в эти дни над всем этим думал… Страшное это дело, петинщина, если сейчас за нее, как раньше говаривали, всем миром не взяться… А записку свою пока не посылай, не создавай очень занятым людям лишних хлопот. Навалили мы с тобой большую кучу, сами и убрать должны… Письмо оставь, почитаю, а куда надо, сам позвоню…

И хотя Литвинов не сказал ничего утешительного, Ладо Капанадзе в первый раз после того, как стоял он ночью на вершине Дивного Яра, вернувшись домой, улыбнулся жене и сыну.

А на следующий день ранним утром в управленческом гараже позвонил телефон, и диспетчер услышал знакомый высокий голос:

— Литвинов говорит. Машину ко мне на Набережную.

— Федор Григорьевич — растерянна произнес диспетчер. — Простите, но машина ваша на восемь десять записана за товарищем Петиным. Переиграть?

— Не переигрывай. Пошли мне чего-нибудь, хоть большегрузный самосвал, но чтоб быстро.

Секретарь Петина, высокий, немолодой, тщательно одетый человек, еще только рассаживался за своим столом в приемной начальника строительства, когда в пустом здании управления раздалось постукивание палки, сопровождавшее знакомые тяжелые шаги. В дверях показался Литвинов.

— Здравствуй! — кивнул он. — Перебирайся обратно к себе, а Валю сюда. Где она?

— Разве вас не уведомили, она уже не работает в управлении? Уволилась по собственному желанию. Честное слово!

Литвинов прихмурил пшеничные брови.

— Я все, — он подчеркнул это слово, — все знаю. А ну соедини меня с секретарем комсомола Капустиным. — Подождал и, когда послышался голос Игоря, сказал: — Здравствуй, молодой человек! Литвинов. Ты куда своего товарища по несчастью дел? Или, может быть, вы теперь уже товарищи по счастью?.. Не понимаешь? Ах, какой недогадливый, как тебя комсомольцы такого еще держат… Валя, Валя мне нужна. Найди ее, и чтоб аллюром три креста ко мне. Куда? Как куда? В управление, конечно, в мой предбанник.

Затем прошел в кабинет, где теперь на окнах, в углах, на диване уже не лежало ни проб грунта, ни бетонных кубиков, ни геологических образцов, где вместо малахитового, похожего на древнеримское надгробие чернильного прибора стояла лишь лампа дневного света да подставка для вечной ручки. Он опустился было в петинский вертящийся стул, но сейчас же пересел на другую сторону стола в кресло для посетителей и, порывшись в записной книжке, заказал по высокочастотному телефону Москву, квартиру министра.

— Не узнаешь, Иван Иванович? Это Литвинов. Ну конечно, я. — Поглядел на часы, сообразил. — Раз у меня уже обед, то ты уж встаешь. Извинись перед Клавочкой, если тебя рано разбудил… Э-э, хватит о болезнях, осточертела мне эта тема. Здоров твой кадр, на работу вышел. У начальства возражений нет? Приказ — это потом, надо еще вожжи подобрать, а сейчас поцелуй Клавочку. Степа моя вам обоим кланяется. Она? Еле-еле из ее лап вырвался. Знаешь ведь: пока настоящая баба с печи летит, она мужика обругать десять раз успеет… Все-таки удрал.

Потом стал серьезным, долго слушал клекотание трубки, кивал круглой головой, вновь покрытой отросшим седым бобриком,

— Это, Иван Иванович, я уже знаю. Все. И прошу тебя, как старого друга, и не только тебя, но и в Центральной Комиссии передай мою просьбу: не срамите Оньстрой. Все сами сделаем. Тут наш грузин маленько запутался, морская душа, не знает еще наших сухопутных дел. Но сам и спохватился, и сейчас все сам и разматывает… В ЦК уже известно? Ну и ладно, доложи туда, что Литвинов, мол, своей седой башкой за все ручается. Там меня, чай, тоже маленько знают, скажи, что мы тут сами всем сестрам по серьгам выдадим.

Когда Валя, запыхавшаяся и сияющая, вбежала в кабинет Литвинова, он все еще сидел я кресле для посетителей.

— Пиши приказ, — сказал он, даже не поздоровавшись. — Номер поставишь потом. С такогодня вернувшегося из отпуска по болезни начальника Литвинова Ф. Г. считать приступившим к исполнению обязанностей. Основание: приказ министра. Номер проставишь потом. Подпись.