Отдав Надточиеву, сидевшему в соседней комнате, распоряжение по свертыванию штабных дел, начальник спустился с холма вниз.

— Вот она, ее клеточка, — нежно сказал Петрович, показывая на будочку из горбыля. — Вы и представления не имеете, какая она тут пупулярная.

В столовой своего домика, где Литвинов со дня въезда так ни разу и не удосужился пообедать, вспыхнула и засияла подвесками увесистая люстра. Стол оказался накрытым накрахмаленной скатертью, сервирован на три прибора с такой тщательностью, что начальник строительства даже остановился в недоумении.

— Это я все на свои любезные, вашего тут — перец да соль, — пояснил Петрович. — А посуду у Дины Васильевны одолжил, сказал, что вы сегодня ждете видного гостя.

Литвинов только поерошил на голове бобрик, подумав, не пошли бы по стройке слухи по поводу столь роскошного приема начальником «пу-пулярной Мурки». Но, ничего не сказав, пошел в ванную бриться, разрешив Петровичу сгонять на машине за гостьей. Всякое случалось в отношениях начальника стройки к своему шоферу: и сердился он на него за лень, сибаритство и баб-ничество, и, выведенный из себя каким-нибудь «номером», в бешенстве выталкивал его за дверь. Даже грозил отдать под суд. Но только теперь он начал понимать, что значит для него этот человек, с которым они вместе проездили немалый отрезок жизни. «М-да… двойной крючок, не сорвется, пожалуй…» — думал он, с хрустом соскребая бритвой жесткую щетину. А из прихожей в ванную уже доносился хрипловатый, напористый, столь хорошо знакомый рабочим Правобережья голосок:

— Товарищ начальник, вы верно меня приглашали или он врет?

— Приглашал, приглашал. Надо ж поглядеть, кого это без моего разрешения он в моей машине катает, — ворчливым тоном ответил Литвинов, наблюдая через зеркало в открытую дверь, как уверенно сбросила гостья на руки Петровичу свое сверхмодное мешкоподобное пальто, как выскочила из валенок и заменила их туфельками, принесенными в газете, как встряхнула кудрями необыкновенного цвета и уверенно подправила помаду на пухлых губах. «А губа у Петрова не дура, есть в ней что-то».

Несколько церемонно протягивая ему руку, гостья рекомендовалась:

— Мария. Будем знакомы.

— Да мы уж знакомы. Зубки-то у вас ох какие острые, — улыбнулся Литвинов.

— Нашли о чем вспоминать, — не смущаясь, ответила девушка. — Дом ваш можно посмотреть?

Вместе с Петровичем она без стеснения обошла комнаты. Из кабинета гостья вернулась с уже известной нам, заключенной в рамку телеграммой.

— А это что? Стоит вместо портрета. Литвинов охотно рассказал, как, будучи на Днепрострое, он, начинающий инженер, тогда бригадир комсомольцев-бетонщиков, получил однажды эту телеграмму.

— От наркома Серго — чуешь, курносая? От наркома! С тех пор вот уже тридцать лет вожу с собой, чтобы она напоминала, как большевику с людьми обращаться надо. — И повернулся к Петровичу: — Сегодня ты хозяин, зови нас к столу. Мне, признаться, с устатку хочется стопку цод селедку хлопнуть.

Каждый новый, необыкновенный человек казался Литвинову задачей. Задачей, которую он с интересом решал. Чем сложнее она была, чем больше было в ней неизвестных, тем сильнее увлекал процесс решения. И вот теперь, не переставая, впрочем, энергично действовать ножом, вилкой, не оставляя в покое и стопку, он бросал на гостью короткие взгляды: не глупа. В речи странно мешаются и самые что ни на есть блатные и интеллигентские обороты. Эту разухабистость она, наверное, на себя напускает. Зачем? Неизвестно. И откуда у нее эта уверенность? Опять неизвестно. Сколько ей лет? То будто совсем девчонка, то вдруг устало задумается, опустит голову, и почудится в ней зрелая женщина. Уж не одна ли она из тех, что приезжают на дальние стройки, отбыв наказание, с тем чтобы начать новую биографию тут, где человека ценят по сегодняшнему, а не по вчерашнему и позавчерашнему дню. И опять, пожалуй, нет: слишком уверенно держится…

Так ничего не разгадав, только еще больше заинтересовавшись, Литвинов усмешливо поглядывал на своего шофера. Тот был в ударе. Подвязав вместо фартука какую-то белую накидку, он со вкусом выполнял роль гостеприимной хозяйки.

— Вот, Федор Григорьевич, она говорит: не любит толстых. Разве я толстый был, когда мыс вами воевали? Одной пряжкой, без ремня подпоясывался. Подтвердите это Марии Филипповне, — без умолку тараторил он. — А полнота, она от здешних, несовершенных калорий: все мучное да крупяное, а это в жир… И опять же полнота: раз человек в хорошем габарите, значит, характер мягкий. А нынче мягкий характер в большом дефиците, где его найдешь?

«Да, брат, теперь уж не сорвешься»., — думал начальник строительства, которому нерешенная эта задача все же пришлась по душе.

Остров Кряжой половодье обычно не заливало. Вода затопляла заросшие тальником песчаные отмели, поднималась по оврагам вглубь, покрывала пойменные луга, но, дойдя до обрывистых ярков, источенных дырками стрижиных гнезд, дальше не шла. Село Кряжое, с тех пор как его построили, всегда оставалось сухим, извиваясь вдоль островной хребтины. А в этом году, хоть весна была и не очень дружная, река, стиснутая дамбами Большого котлована, поднялась сверх меры и даже залила лабазы, где колхоз размещал мастерские для починки своих катеров.

Старики, вышедшие на крутоярье посмотреть на диковинное это дело, хмуро поглядывали вниз по течению, казалось бы, бескрайно разлившейся Они.

— Выпирает нас Литвинов, как есть выпирает.

— Сеньша-та снизу прикатил из района, говорит, будто Буйный вовсе скрыла, только Яга да Чертов Рог из воды-та и торчат, и то еле-еле…

— Н-да, ведь это ж подумать только, на дне морском стоим! И что только людишки, понавыдумали, как ей и не серчать, Они-матушке. Ох-хо-хо!

— Худо, мужики, худо. Ну дворы, рухля-дишко — ладно. А могилки? С могилками-то как же? Неужели под воду дедов, отцов кости отдавать?

Иннокентий Седых пришел сюда глянуть, как слесари, прозевавшие большую воду, спасают на лодках оборудование затопленных мастерских. Он стоял рядом, слушал. Остров точно бы плыл по воде, весь залитый солнцем. Жирно маслилась набухшая влагой земля на огородах усадеб. Розовел будто окутанный легкой дымкой тальник, торчавший из воды. И над всем этим привольем, как бы прицепившись к чему-то невидимому и повиснув в воздухе, звенел, заливался жаворонок.

Оглянулся Иннокентий, и сразу поблекли краски погожего, звонкого дня. С детства привычная картина неузнаваемо изменилась. Кряжое было разворочено, повержено в прах, напоминало те бесчисленные населенные пункты, которые пришлось пройти Иннокентию в дни Отечественной войны. Но у солдата позади война, впереди война, глаз ко всему привыкает. А тут развалины родного села, разобранные срубы, печи, торчащие прямо из земли. В иных из них еще не перебравшиеся хозяйки готовили пищу. Из труб, курчавясь, валил дым. Все это под ярким солнцем, под шелест плывущих льдин, под хлюпанье струй, обсасывающих берега.

— …Да-а, было сельцо на все плесо, — сказал кто-то из стариков.

— Тоже нашли о чем вздыхать, живем, как папанинцы какие на льдине! По комару, мошке да пауту скучать будем? — ответил молодой голос.

— Да вам-та, нынешним, что?.. Где встал, там и дом. Разве-та вы поймете? Что вам до того, где пуповина твоя зарыта?

И хотя кошки скребли на душе, слушая этот спор, Иннокентий улыбнулся — все одно и то же: отцы и дети, эта звериная крестьянская тоска по обжитому месту и это молодое стремление к новому, пусть нелегкому, пусть необычному, но к такому, что можно будет ладить на свой вкус. А сам он в глубине, души был все-таки со стариками. Что там, перед собой душой кривить? Дело прошлое, но когда он сочинял письмо в Москву, собирал подписи, убеждал людей в области поддержать их, руководствовался он не только хозяйственными и государственными соображениями, но и этой привязанностью к родному месту, к двору, где рос, к земле, на которой работали еще дед и прадед.