— Я в этом уже убежден, — ответил Дюжев, в речи которого волжское «о» начало звучать приглушенней. — Я ведь сын московского дворника.
— Как? А вы говорили: с Волги, нижегородский кержак.
— Верно, родился там. Но еще перед революцией батька мой перебрался в первопрестольную и нас с собой привез. А золотые осенние липы на Пироговке мне очень знакомы. У меня там жена училась.
— Вы женаты? — Был женат.
Надточиев подавал отчаянные знаки, но Дина, смотря на Дюжева, не замечала их.
— И дети есть?
— Был сын.
— И квартиру московскую имеете?
— Была и квартира.
— Они, что же, все… умерли?
— Нет, живы. — Голос Дюжева стал глухим, но, все еще поглощенная своим горем, Дина не замечала этого.
— А почему же тогда это «была», «был»?
— А потому что потому, оканчивается на «У», — сказал Дюжев, вставая. — Ну, спать, что ли? Мы с Сакко вносим такое предложение. Вы поднимайте свой флаг здесь, а мы отступаем на заранее подготовленные позиции — в мою комнату… Лады, как говорят у нас на Волге?
— Лады, как говорят и у нас на Москве-реке, — почти весело ответила Дина.
Но Дюжев шутки не принял, ушел в себя. Широкие плечи его как-то оплыли, взгляд стал беспокойным, руки, убиравшие со стола остатки ужина, потеряли уверенность. Дина попыталась зйглянуть ему в лицо, но он отвернулся.
— Простите меня за дурацкое любопытство.
— Попытаюсь. — И Дюжев улыбнулся так, что под русыми усами сверкнуло два ряда ровных, крепких зубов. Но светлые глаза при этом остались полны невысказанной тоски,
14
На следующее утро Вячеслав Ананьевич Петин приехал в управление, как всегда, точно в девять. Он был чисто выбрит, тщательно причесан, длинные, умело зачесанные косицы почти прикрывали редеющую макушку. Свеженакрахмаленный воротничок подпирал шею.
Проходя по коридору, он с обычной сдержанной улыбкой здоровался с сотрудниками, пожал руку секретарю. Войдя в кабинет, как всегда, сбросил пиджак, повесил его на спинку вертящегося кресла, достал из стола и надел сатиновые нарукавники. Папка с надписью «Первоочередное» уже лежала перед ним. Вячеслав Ананьевич придвинул ее, выбрал в стакане один из остро заточенных карандашей, наклонился над бумагой…
Прошло полчаса. Секретарь недоуменно смотрел на дверь. Вызова не было. Он потрогал никелированную шапочку звонка, осмотрел проводку — все в порядке, а звонок молчал. Вячеслав Ананьевич не без основания гордился своим точно на минуты рассчитанным рабочим днем. На «первоочередное» отводилось четверть часа. Сегодня в папке лежало всего два письма, требовавших только подписи. «Что-то случилось», — решил секретарь и тихо, как он умел это делать, отворил дверь. Вячеслав Ананьевич сидел в обычной позе, склонившись над бумагами. Когда половица скрипнула, он вздрогнул и, не поднимая головы, сказал насморочным голосом:
— Занят… Прошу ко мне никого не пускать.
Он не оглянулся, и секретарь бесшумно растворился в дверях с ощущением еще большей тревоги. «Что же произошло?» Впрочем, через полчаса раздался звонок. Рабочий день Петина потек по размеренному на минуты руслу. Но завтракать он домой не поехал, попросил принести что-нибудь из буфета. Завтрак так и остался стоять, прикрытый салфеткой.
— Может быть, вам нездоровится? — участливо спросил секретарь. — Позвать врача?
Вячеслав Ананьевич холодно посмотрел на него.
— С чего вы взяли? Когда мне что-нибудь нужно, вы же знаете, я сам вам об этом говорю.
Но когда секретарь вышел, Петин все-таки попытался заставить себя поесть. Выпил остывший чай. Взял бутерброд, надкусил его, но с отвращением бросил в полоскательницу. В этот момент сквозь обитую дерматином дверь до него донесся знакомый высокий голос, заставивший его быстро сесть в кресло, склониться над бумагами…
— Никого не пускай. Важный разговор, — сказал Литвинов секретарю и толчком отворил дверь.
Петин, оторвав глаза от бумаг, вопросительно смотрел на начальника строительства. И ему показалось, что Литвинов, в свою очередь, вопросительно, даже сочувственно смотрит на него. Но, может быть, только показалось, ибо, опустившись на стул, начальник, даже не поздоровавшись, произнес:
— Знаешь, кто у меня только что был? Механизаторы. Сакко, Макароныч со всей своей гвардией… И Поперечный, конечно. Ты понимаешь, что этот чертов сын придумал? И когда придумал! Сам, находясь в цейтноте… Только-только свою кривую вверх отгибать начал, а уже мыслит в масштабе строительства: требует создать этакие комплексы механизаторов, чтобы машины к экскаваторам шли конвейером. Конвейером! Ты понимаешь? И знаешь, с кем это они выдумали? С моим Петровичем… Сугубо интересная вещь… А главное, перспективная, масштабная…
Петин слушал с учтивым вниманием. Он плохо понимал, о чем говорят, но автоматически в нужных местах кивал головой. Речь шла об Олесе Поперечном, о каких-то комплексных бригадах. Литвинов говорил с увлечением, но Петина не оставляло ощущение, что собеседник как-то особенно внимательно смотрит на него. «Неужели уже знает? Неужели вся эта история расползлась по городу?.. Или, может быть, она сама успела побывать в управлении?»
— …Слушай, ты что-то неважно выглядишь! — сказал вдруг Литвинов, смотря в глаза собеседника.
— Я? — удивился Петин, — Нет, благодарю, Ничего…
Разговор продолжался. Теперь Литвинов говорил что-то о молодежи, о необходимости смелее ее выдвигать, о каком-то списке, который подготовил ему комсомольский секретарь Игорь Капустин…
— …Сугубо важное дело. Ильич в двадцать два года теоретический труд написал, Лазо фронтом командовал, Щорс… — и вдруг, прервав эту цепь доказательств, тихо спросил: — Слушай, может быть, что-то для нее надо сделать, а? Я не хочу лезть в калошах тебе в душу, но…
Петин как-то сразу внутренне преобразился. За столом продолжал сидеть все тот же спокойный, подтянутый человек, но это уже было как бы неодушевленное его подобие…
— …Признаюсь, я в полной растерянности, — тихо произнес он. — Ушла. Ничего с собой не захватила: ни копейки денег, ни вещей… Я сидел всю ночь, думал, остынет, вернется. Даже и не позвонила. Федор Григорьевич! Я почти не знаю женщин, я однолюб. Какая это была жена! Умная, тактичная. Как она вникала во все мои дела, какой заботой меня окружала! Это было второе мое «я»… — Голос Пепина дрожал, в глазах стояли слезы.
— Вы об этом вчера и говорили?
— Об этом и о другом… Я не помню. Я совсем сбился с толка… Вот и сейчас зачем я это все вам говорю?
— Ну, допустим, затем, зачем опускают пар, когда стрелка на манометре переваливает красную отметку.
— Ведь она совсем не приспособлена к самостоятельной жизни. Непрактична, беспомощна… Это ужасно. Я даже не знаю, куда она пошла. — Слеза скатилась по щеке Петина и упала на папку «Первоочередное». — Раз уж вы сами заговорили, может быть, можно будет устроить ей в новом доме хоть какое-нибудь жилье?
— Мне кажется, она совсем не так беспомощна… Просто… — Литвинов, не кончив, встал. — Не горюй, бывает… Мой отец говорил: муж с женой бранятся да под одну шубу спать ложатся…
— Нет… Не так просто. И как стыдно, крепкая советская семья. Нас ставили в пример… Ведь бог знает что болтать будут…
— Ладно, — уже холодно сказал Литвинов. — И, прости, Вячеслав Ананьевич, если неприятно — не отвечай: сыр-бор загорелся из-за того, что онарвалась врачевать? — Помедлив, Петин утвердительно наклонил голову. — А ты не пускал? — Петин кивнул увереннее.
— Как хорошо жили, — сказал он, снова беря себя в руки, — и вот стоило ей сойти с парохода на этот берег, как сразу все…
— Ясно, — сказал Литвинов. — Не беспокойся. Что сможем — сделаем… — И после паузы добавил: — С жильем… Если что понадобится — заходи-на огонек… Будем рады…
И задумчиво вышел из кабинета. В приемной его ожидал начальник секретного отдела, державший в руках какой-то толстый засургученный пакет.
— А-а, лорд-хранитель печати. Ну, заходи. Что у тебя там?
