Как-то совершенно незаметно для Дины окончился день. В черном квадрате раскрытых дверей засверкали звезды, В сарае засветили лампу. Дина вспомнила, что она, в сущности, с утра ничего не ела. Но это казалось чем-то очень маловажным. Самым большим желанием было прилечь, закрыть глаза, уснуть. А спать было нельзя. Дюжев еще не очнулся. Жуя «бутерброды», сделанные Василисой из хлеба, свиного сала и лука, запивая их из алюминиевой кружки припахивающим дымком чаем, женщина вместе с усталостью испытывала чувство удовлетворенного покоя.
Ее табуретка стояла в ногах у Дюжева. Свет аккумуляторной лампочки, которую приладил Петьша, выхватывал из тьмы его лицо. Если бы не пышные усы, сливающиеся с могучей русой волнистой бородой, — это было бы, вероятно, обыкновенное, часто встречающееся русское лицо. «Абсолютно ничего особенного, — думала Дина сквозь усталую полудрему. — Но все-таки почему этот человек как-то сразу заинтересовывает… Почему Василиса, когда начнешь ее о нем расспрашивать, отмалчивается?.. Странно… Почему я так часто думала о нем да и сейчас вот думаю? Еще более странно…»
Осмотрев на ночь всех потерпевших, послушав пульс Дюжева, Дина вышла с Василисой из сарая. Постояли на берегу, послушали, как, торопливо перешептываясь между собой, сталкиваясь и кру-, тясь, быстро плывут льдины. Лед шел гуще, и было ясно, что связь с берегом не скоро восстановят, что Дине придется прожить здесь, заботясь о больных, может быть, и не один день. Но это совсем не пугало…
— Диночка Васильночка, если бы не вы, мы бы тут просто пропали.
Ничего не ответив, Дина только прижала девушку к себе. Обе замерли. Взошла луна. Все засеребрилось, и сразу похолодало.
— Идемте в сарай, а то простужу вас тут, — сказала Василиса.
Зашли под крышу. Присели у ворот. Недалеко играл баян. Слышался смех, взвизгивали девчата. Когда ветер дул в направлении сарая, можно было различить слова озорных частушек. Дина разобрала:
Мой миленочек не глуп,
Завернул меня в тулуп.
К стеночке приваливал,
Замуж уговаривал.
— Не слушайте, — засмущалась Василиса. — Но у нас и хорошие поют, — И как бы в ответ на это ее заверение хор, разделился на мужские и женские голоса. Мужские рубили:
Я тогда тебя забуду,
Ягодиночка моя,
Когда вырастет на камушке
Зеленая трава.
И тут же как бы навстречу им задорно рванулись женские:
Ах, я тогда тебя забуду,
Мой миленок дорогой,
Когда вырастет на камушке
Цветочек голубой.
«Веселятся… Деревня в развалинах… Кто знает, что ждет их там в тайге?.. Тут в сарае лежат раненые товарищи, а им хоть бы что, поют, смеются. Вот она, молодость!» — думала Дина, и ей было одновременно и холодно, и тепло, и жутковато, и радостно, и немножко грустно.
А вот несколько голосов завели песню, которая в ту зиму распространилась по стране, песню «Восемнадцать лет». Она давно уже надоела Дине от бесконечных повторений, эта задумчивая песня, но тут, на острове, под небом, изрешеченном колючими звездами, мелодия звучала как-то особенно.
— Тебе сколько лет, Василек?
— Много. Как раз восемнадцать.
— А я в восемнадцать вышла замуж за Вячеслава Ананьевича… Я тогда в институте училась… — И, вздохнув, Дина задумчиво повторила припев: — «В жизни раз бывает восемнадцать лет..» — И вдруг потянулась к девушке, прижала ее к себе. — Только раз, Василек, ты слышишь!.. Запомни это. Обязательно запомни!..
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Как шутил Сакко Надточиев, безымянный город, рождавшийся в тайге, не имевший еще названия, но уже нареченный народной молвой Дивноярском, грозил стать роковым увлечением Федора Григорьевича Литвинова. Строительству электростанций Литвинов отдавал свой рабочий, не ограниченный никакими рамками день. Время, отведенное на отдых, как бы его ни оставалось мало, отдавалось городу. Начальник строительства сам вел переписку с виднейшими архитекторами, планировщиками, инженерами коммунального хозяйства, скрупулезно изучал каждый архитектурный план, вникал во все мелочи оформрения улиц и площадей, придирчиво рассматривал макет любой общественной постройки. Было известно, лучший способ погасить гнев Старика — это завести разговор о городе. В управлении говорили, что Юра Пшеничный, славившийся своим умением «подбирать отмычки» к начальственным сердцам, с нового года даже выписал себе журналы «Советская архитектура» и «Коммунальное хозяйство».
Эта страсть обходилась Литвинову недешево. Нелегко было устоять перед соблазном быстро решить жилищную проблему, окружив строительство барачными поселками. Он устоял. Смело пошел на создание «зеленых», то есть палаточных, городков, с тем чтобы получить возможность сразу начать строить социалистический Дивноярск. Нелегко было и отстоять такое решение. И в управлении, и в профсоюзной организации, и в областном комитете партии оказалось немало возражавших.
— Онь — это не Днепр, даже не Волга, — говорил секретарь обкома, щуря свои узенькие, но очень зоркие, насмешливые глазки. — Тут, Федор Григорьевич, Сибирь. Тут дед-мороз строгий, шутить не любит. К тебе люди со всей страны съехались. У тебя южан немало, а ну как ты их поморозишь? А?
— Замерзнуть и во дворце можно. Где дураку по пояс, там умный сух пройдет, — отшучивался Литвинов. — А я считаю, что лучше зиму-другую в утепленных палатках пережить, чем потом годы бедовать в бараках.
— Зачем же годы. Кто же говорит годы? — Узенькие глаза секретаря обкома посмеивались. — Вы вон как шагаете. Город построишь, бараки снесешь…
— Снесешь? — нетерпеливо перебивал Литвинов. — Разве тебе неизвестно: ничто так не долговечно, как временные сооружения… Москва — прекраснейший город, а с какой стороны
к ней ни подъезжай, она тебя издали бараками да дощатыми балаганами встретит. Что, не так?.. Чудо же, чудо мы вам здесь строим. Так какое же мы имеем право это чудо барачным хламом окружать! — И, все больше распаляясь, Литвинов кричал своим тонким голосом: — Нет, уж извините, неужели у нас с вами слов не найдется убедить рабочих потерпеть, пожить в палатках, чтобы потом сразу въехать в благоустроенные дома. А? Что, мы с вами с рабочим классом по душам разговаривать разучились? Люди у нас хорошие, умные, хозяйственные. Разве они не поймут?
Вячеслав Ананьевич Петин приводил против такого решения не менее веские доказательства.
— Партия поручила нам строить прежде всего электростанцию. За график основного объекта мы держим ответ, За город мы с вами не отвечаем. Наше дело обеспечить рабочих временным жильем. Социалистический Дивноярск!.. Это, конечно, красиво, но зачем распылять внимание, средства? Ради чего рисковать? Тем более что по этому вопросу не было и нет никаких специальных решений.
— Решения, указания, директивы, — перебивал Литвинов и стукал себя ладонью по лбу. — А это на что? А собственный разум? Мы с тобой пришли сюда, как ты сам любишь подчеркивать, не с киркой и грабаркой, с великой техникой, с высочайшей наукой. На нашу станцию человечество века любоваться будет, а мы возле нее всяческие там собачеевки да шанхайчики настроим. Имеем мы на то право? Ну! Мы что, бескрылые деляги? Люди первого и пятнадцатого числа? Или мы большевики? Ну?
Петин пожимал плечами.
— Решайте сами, Федор Григорьевич, вы начальник, но я считаю долгом предупредить… Наверху вас могут не понять. Будут большие неприятности…
И неприятности действительно были. Жилищные дела то и дело выплывали на собраниях. В печать шли письма. Одна из столичных газет опубликовала такое послание под заглавием «Оньские Маниловы». После этого вопрос в острой форме возник на областной партийной конференции. Литвинов яростно отстаивал свою идею. Он снова и снова повторял любимую фразу:
