Дина думала: «Хорек, придет же такое в голову!» А девушка, уже позабыв о Вячеславе Ананьевиче и о хорьке, рассказывала о своей работе в геологической партии, о каменном угле, выходы которого обнаружены недалеко от реки, о ружье, которым премировало ее начальство, об Илмаре Сирмайсе, возглавлявшем комсомольскую геологическую партию, и о том, что если уж ей, таежной девчонке, и суждено кем-то стать, так только геологом… «Вот наука! Сколько богатств природа попрятала в своих сундуках, схороненных тут, в тайге!..» И опять говорила об Илмаре, который в начале зимы сделал такую находку, что сам Старик аж взвился. Илмара в Москву. вызывали с образцами в Академию наук, в министерство…
— Но, — девушка вздохнула, — даже вам ничего не скажу. Секрет…
— Ас медициной как же? — спросила Дина, грустно улыбаясь.
— Прости-прощай медицина! — с бездумьем юности отмахнулась девушка и добавила: — Прой- " денный этап.
— Wirst du die deutsche Sprache studieren? {Ты продолжаешь учить немецкий?}
— O-o-o, ja, unbedingt. Sie ist doch und fur den Geologen notig {О да, непременно. Он ведь и геологам нужен. }.
К удивлению Дины, девушка довольно бойко, гораздо лучше, чем прежде, ответила по-немецки, правильно сконструировав фразу.
— Откуда? Ты что же, еще и учиться успеваешь?
— Учусь помаленьку. То есть нет, не учусь, но Илмар… Словом, он говорит по-немецки. Ну и… немножко со мной занимается.
— Да кто же этот таинственный Илмар?
— Его фамилия — Сирмайс. Он латыш. Он служил действительную на флоте, на море, новее время мечтал о земле, о геологии. Парень — гвоздь! И вы бы тоже в него влюбились. В него всё девчонки в нашей экспедиции влюблены…
— А Ново-Кряжево? А этот Тольша? Что же, выходит, Иннокентий Савватеич понапрасну дом с двумя крыльцами строил?
Лицо девушки как-то сразу без переходов из веселого стало грустным.
— Тольша тоже хороший, он просто замечательный. — Девушка погрустнела еще больше. — Видели бы вы, как он ругал меня, когда я остригла косы! Чудак! В экспедиции коса за каждый куст цепляется, да иной раз и голову мыть некогда. Еще колтун заведешь. — И она своенравно встряхнула обильными, жестковатыми кудрями…
Так и жила Дина все это последнее время, имея койку, тумбочку да чемодан. Почти сразу после того, как администрация Больничного городка предоставила ей место в двадцать восьмой палатке, явился Толькидлявас с ордером на внеочередное получение комнаты. Она сразу поняла, чья это забота. Поняла, устало улыбнулась.
— Не надо, не хочу я никуда больше переезжать. Вот мама приедет, может быть, тогда…
И вот теперь, когда шли они с Надточиевым сквозь шелестящую поземку, бившую им в лицо, будто из пескоструйного аппарата, она с удовольствием думала о своем уголке в палатке, о юных своих соседках, которых она увидит, о жестяной, потрескивающей от жара печке, о возможности сесть возле нее, разуться, вытянуть к огню босые ноги и, потянувшись, сказать не без удовольствия: «Ох, как я сегодня, девочки, устала!»
У палатки они спугнули пару, которая сразу Чае отступила в метельную мглу. Но Надточиев все-таки успел различить долговязую фигуру Бер-шадского.
— Слушайте, Макароныч, — сказал он во тьму. — Ваша подпись была под этим скверным письмом молодых специалистов о Дюжеве. Это удар ниже пояса…
— Сакко Иванович, но ведь это же верно, что там написано, — донеслось из мглы. — Этот человек опозорил честь Оньстроя. Разве не так?
— …Ну чего ты извиняешься? Кто он такой? Подумаешь, птица Сакко! Разве от него мы квартиру получим? Сам в Доме приезжих живет… — сердито зашептал женский голосок, явно не рассчитывавший на то, что ветер, дувший в сторону Надточиева, донесет эти слова. И уже громко тот же голосок сказал: — Учтите, Сакко Иванович, что вы при свидетелях зажимаете критику всяческих забулдыг и тунеядцев.
— Макароныч, — сказал Надточиев, пропуская мимо ушей и шепот и реплику. — На меня, например, пишите кому угодно. Не возражаю. Но лежачего не бьют… Поссоримся. Слышите?
Сквозь полог палатки, по которому хлестала и шлепала метель, просачивалось тонкое пение скрипки. Играли что-то грустное, душевное. Стащив с головы сибирский с длинными ушами треух, Надточиев послушал музыку, потом поцеловал руку Дины и скрылся в метельной каше. Женщина медленно открыла скрипучую дверь. Из тамбура пахнуло жаркое тепло, насыщенное смесью дешевых духов и вкусным ароматом печеной картошки. Палатка двадцать восемь, как и все остальные, освещалась электролампочкой, свисавшей над столом прямо на проводе. Еще летом кто-то из девушек соорудил для нее из плотной прозрачной бумаги конусообразный абажур. Потом Валя, большая затейница во всяческом рукоделии, налепила на бумагу высушенные в книжке травы. Теперь помещение заполнял полумрак, тени трав, большие, сочные, лежали на стенах. Неяркий свет вырисовывал мальчишеское личико Вали… Смычок, как стриж, порхал над скрипкой. Девушка делала то резкие, то плавные движения, будто устремляясь за ним куда-то в своенравном потоке звуков. Два гостя, худощавый, угловатый Игорь Капустин, комсорг строительства, и румяный светловолосый Юрий Пшеничный, сидели у стола. Окрапленное веснушками лицо Игоря было задумчиво обращено к жерлу горящей печки. Пшеничный с открытой улыбкой следил за лицом скрипачки. На месте Дины, поджав ноги в чулках, сидела бывшая Мурка Правобережная. Она только покосилась на владелицу койки и, когда та подошла, подвинулась, освобождая место. Ее задорное, нагловатое лицо было растрогано, пухлый рот приоткрыт, меж ресниц сверкали точно бы глицериновые слезы.
— Приветик доктору Айболиту, — шепнула она, прижимаясь к Дине, и опять замерла. Впрочем, стоило скрипке смолкнуть, как она тотчас распрямилась, будто пружинка, спрыгнула с кровати и, вскочив на стол, озорным голосом закричала: — Девочки, музыкальный момент окончен. Продолжим наши занятия. — И пояснила Дине: — У Нас тут курсы семейной жизни. Урок второй. А это, — она показала ногой на Игоря и Пшеничного, — это наглядные пособия… Так вот мы остановились на том, что мужей надо держать вот так. — На столе лежала пыжиковая шапка Пшеничного, и Мурка, приподняв юбку, величественно наступила на нее. — В этом, девочки, главное, понимаете? И чтобы из этой позиции, — она указала на шапку, крепко притиснутую стройной ножкой, — вот отсюда, он вылезал разве что по воскресеньям и в большие революционные праздники… Пшеничный, отвернись, ослепнешь. — Она одернула юбку и лекторским голосом продолжала: — Но для Вики — особая консультация, — обратилась она к худенькой бледной девушке, только что появившейся в палатке и остановившейся в дверях, отряхивая снег с шапочки, с жакета. — Ты, конечно, сейчас, завела себе ультрамодную прическу «Вошкин домик». — Мурка показала руками, как Вика взбивает свои богатые пепельные косы. — Но ты этим своим сооружением Макаронычу голову не морочь. Квартиру вам Петин все равно без «домовых» дать не может, а «домовые» не дуры. Они знают, кто вам, — она сердито, даже зло, посмотрела на Пшеничного, — кто эти письма «молодых специалистов» диктует… Вам это всем понятно?
Мурка легко соскочила со стола, обняла Дину, влепила ей поцелуй, оставив на щеке мазок помады модного, морковного цвета. Но тотчас же послюнила кончик носового платка и осторожно сняла этот след.
— …Правильно я их учила. Ведь да? — И вдруг, взглянув на часы, вскричала: — Ой, девчонки! Мой молоток уже минут пять по метели блукает! Как же это я? — И стала торопливо одеваться.
— Ну, а как живете, Маша?
— Лучше всех. Скоро получу самый высокий пост — буду над вами всеми на кране кататься. Видали, на Дивном Яре кран монтируют? Сила! Вот на нем. Уже обещано…
— А на Правобережье без вас до сих пор скучают, — сказал Пшеничный. Явно смущенный упоминанием про письмо, он выжидательно следил за торопливо одевающейся Муркой.
— …Скучают! Если скучают, пусть деньги платят и в цирк идут. Там клоуны постоянно ломаются. Я теперь замужем, мне нельзя у ковра кататься на общественных началах. Я вон и масть меняю. — Она тряхнула коротко остриженными волосами… Проходя мимо Пшеничного, она просто шепнула: — Не стыдно, а? Ябедники! — И уже от двери помахала пестрой рукавичкой: — Приветик коллективу!
