Трудно поверить, что человека, написавшего эти слова, обвиняли в том, будто он ненавидит Пушкина. Еще при жизни критика раздавались голоса, утверждавшие, что в лучших пушкинских стихотворениях он видит всего лишь «альбомные побрякушки». Разумеется, теперь нет нужды опровергать эти выдумки. Мысли Добролюбова о Пушкине, высказанные в его статье студенческих лет, и сегодня не потеряли своего значения, своей силы и глубины.
Ошибка Добролюбова исторически легко объяснима. В те годы вокруг Пушкина либерально-дворянской наукой было создано множество легенд, искажавших облик поэта, фальсифицировавших его наследие. Эти легенды мешали Добролюбову полностью осознать подлинный смысл творчества Пушкина. Достаточно сказать, что он принимал на веру, как нечто само собой разумеющееся, домысел о том, будто Пушкин видел в искусстве самоцель, то есть являлся поклонником теории «искусство для искусства». Достаточно напомнить, что в ту пору было распространено мнение, будто в последнее время своей жизни Пушкин, забыв тревоги молодых лет, нашел «прочное успокоение» в религии и даже «примирился» с царем, Добролюбов считал это несомненным, хотя мысль о примирении никак не вязалась с тем, что он знал о вольнолюбии, о благородстве Пушкина.
Главная же причина ошибочных суждений критика заключалась в том, что в условиях напряженной классовой борьбы конца 50-х годов он, демократ и социалист, не мог отрешиться от представления о Пушкине как о дворянском поэте, каким его пытались изобразить идеологи враждебного лагеря. В силу этого Добролюбов не мог до конца вскрыть глубоко прогрессивное содержание пушкинского творчества. Однако заслуга критика состоит в том, что в противовес реакционно-дворянской точке зрения он настойчиво стремился показать в своей статье общенациональное значение Пушкина, показать огромную его роль в истории русской культуры и литературы. И для нас сегодня существенны не слабые стороны добролюбовских суждений о Пушкине, объясняемые определенными историческими, условиями, а те страницы, в которых критик приближался к правильной точке зрения
XI. РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ПРОПАГАНДИСТ
овый, 1857 год Добролюбов встречал у Галаховых. Он продолжал заниматься с 14-летним Алексеем и довольно часто бывал в этом доме, где его принимали гостеприимно. Однако Николай Александрович, может быть, еще острее, чем раньше, ощущал себя чужим в семье крупного петербургского чиновника и помещика. Дневниковые записи начала года пестрят критическими замечаниями по адресу С. П. Галахова и его друзей. Из этих записей видно, что Добролюбов прекрасно понимал хозяина дома и знал цену «либеральным» выходкам, которыми тот любил иногда озадачить своих гостей. Добролюбов видел достоинство Галахова уже в том, что он «хоть не говорит подлостей», как некоторые из его знакомых. «Если он и не в состоянии для правды пожертвовать тем, что имеет, то, по крайней мере, может отказаться от выгод, которые мог бы получить от подлости».
Столь же показателен отзыв о некоем Мартынове, с которым Добролюбов, встречался у Галаховых. Первого января, на другой день после встречи Нового года, он с негодованием отметил в дневнике, что Мартынову свойственно «в высшей степени апатичное и бессмысленное презрение к русскому народу… Он уверяет…что крестьян не надо учить грамоте потому, что они, как только выучатся, так своих знаний ни на что иное не употребляют, кроме ябеды…» Естественно, что среди людей с таким образом мыслей Добролюбов не мог не чувствовать себя чужим и одиноким.
Однажды за обедом у Галаховых заговорили на тему о богатстве; Добролюбов, не принимавший участия в общем разговоре, вдруг с необычайной силой ощутил всю глубину социальной несправедливости, царящей в мире. В его дневнике на другой день появилась такая запись: «…подумал я, что много есть людей, которые и мне могут позавидовать за то, что я каждый день могу есть мясо и пироги, ездить на извозчиках, иметь теплый воротник на шинели и т. п. А пожалуй, найдутся и такие, которые позавидуют даже имеющим возможность есть хлеб каждый день… Мысли эти меня очень грустно потревожили, и социальные вопросы показались мне в эту минуту святее, чем когда-нибудь».
Спустя несколько дней после обеда у Галаховых он сидел на лекции Срезневского, и вдруг по поводу какого-то слова, случайно оброненного профессором, у него «родился целый ряд идей о том, как можно бы и как хорошо бы уничтожить это неравенство состояний, делающее всех столь несчастными, или, по крайней мере, повернуть все вверх дном, авось потом как-нибудь получше уставится все…»
Где бы ни был Добролюбов, что бы он ни делал, с кем бы ни говорил, — мысль его всегда с железным постоянством возвращалась к «социальным вопросам». Он не забывал о них и в те минуты, когда дело касалось его личной жизни. В один прекрасный день он ощутил в себе тревожное движение сердца, напомнившее о том, что молодость всегда есть молодость. Это несказанно удивило и даже испугало его: «Странное дело: несколько дней назад я почувствовал в себе возможность влюбиться; а вчера, ни с того, ни с сего, вдруг мне припала охота учиться танцовать… Чорт знает, что это такое… Как бы то ни было, а это означает во мне начало примирения с обществом… Но я надеюсь, что не поддамся такому настроению: чтобы сделать что-нибудь, я не должен убаюкивать себя, не делать уступки обществу, а напротив, держаться от него дальше, питать желчь свою…»
Так сильно было развито в нем чувство долга, так беспредельна была, его преданность одной идее, ставшей целью и смыслом всей жизни, что возможность хоть в чем-то «примириться с обществом», сделать ему хотя бы ничтожную уступку пугала его, как измена своему делу, своим взглядам.
И еще одна знаменательная черта окончательно сложилась в его характере — стремление распространять свои убеждения, искать и воспитывать единомышленников, союзников и «сообщников». Эта черта была всегда ему присуща; вся деятельность его в студенческом кружке носила также ярко выраженный пропагандистский характер — достаточно вспомнить газету «Слухи». Теперь же его интересы вышли далеко за пределы кружка. В последний год студенческой жизни Добролюбов сформировался как опытный пропагандист и революционный агитатор. Он сам отметил в дневнике 19 января 1857 года: «Мои убеждения могут возбуждать людей: в этом недавно убедило меня письмо Василькова, а сегодня новым доказательством послужил разговор с Александровичем…»
Добролюбов всегда помнил, что Васильков в свое время повлиял на его развитие (перед отъездом из Нижнего). Мы знаем, что между ними возникла некоторая идейная близость и взаимное понимание, что они вместе читали и обсуждали письмо Белинского к Гоголю. Потом началась переписка, несомненно носившая политический характер, — об этом говорит хотя бы тот факт, что Васильков посылал свои письма в Петербург не иначе как с «оказией», опасаясь доверить их почте; и не случайно, конечно, от этой переписки не сохранилось никаких следов. Летом 1856 года Добролюбов послал Василькову «призывное письмо», а затем «тетрадку с сочинениями Искандера». В январе 1857 года тот вернул эту тетрадку с Митрофаном Лебедевым, приехавшим в Петербург по делам; с ним же Флегонт прислал и письмо, еще раз доказавшее Добролюбову, что его убеждения могут «возбуждать людей». Прочитав письмо, он отметил в дневнике, что оно написано «не совсем определенно», но тем не менее очень многое ему объяснило. «Я не должен оставлять этого человека…» — прибавляет Добролюбов.
Разговор со студентом Александровичем, упомянутый в дневнике, касался литературных вопросов. Лежа у себя в спальне, два товарища однажды рассуждали «о чистом и о дидактическом направлении искусства». Выяснилось, что Александрович презирает «чистое», «бесцельное» искусство и целиком стоит за дидактизм (под этим словом разумелась идейная направленность искусства, его политическая тенденция), но в то же время не умеет избавиться от ложной мысли, будто дидактизм придает мертвенность и холодность поэтическому произведению. Добролюбов разъяснил недоумение Александровича так: «…дидактизм отвлеченный, головной, нужно отличать от дидактизма, перешедшего в жизнь, в натуру поэта, в инстинктивное чувство добра и правды, чувство, придающее жизнь, энергию и поэзию произведению гораздо более, нежели просто какое-нибудь чувство природы или безотчетного наслаждения красотой и т. п.».
