В ноябре 1852 года стало известно, что Ивана Максимовича переводят из Нижнего в Тамбов преподавателем тамошней семинарии, в которой он сам когда-то учился. Добролюбов долго не мог забыть этого человека, к которому испытывал такую искреннюю и горячую симпатию. Он писал ему в Тамбов длинные письма, служившие как бы продолжением дневниковых записей. В одном из таких писем Добролюбов признавался: «Никогда не забуду я этих вечеров, проведенных с Вами наедине, этой живой, одушевленной речи, в которой я участвовал только тем, что слушал ее. И мог ли я после этого не привязаться к Вам всеми силами молодой души, которая находила в Вас приближение к своему идеалу?..»

Получив отказ отца относительно университета, Добролюбов не мог примириться с необходимостью остаться еще надолго в семинарии. Он без конца перебирал в памяти все, что слышал от Сладкопевцева о Петербурге и об академии, которую тот окончил, и, наконец, решил, что ему ничего не остается, как пойти на соглашение с отцом. Он понял, что академия. для него единственный выход, единственный предлог. Только бы вырваться из Нижнего! Лишь бы попасть в столицу, в Петербург, а там будет видно…

Оставалось поговорить с отцом. На этот раз «папенька» оказался гораздо уступчивее. Он, правда, сказал несколько слов о молодости Николая, но тот возразил, что молодому еще легче учиться, и вопрос был решен.

В марте 1853 года все бумаги были посланы в Петербург, в академию. Однако сомнения продолжали мучить Добролюбова. Он и радовался предстоящему отъезду, возможности вырваться, наконец, из «грязного омута», расстаться с ненавистной семинарией, и вместе с тем тревожился, вспоминая, что духовная академия — это вовсе не то, о чем он мечтал, к чему себя готовил. «Мысль поступить в университет не оставляет меня», — так писал он уже через день после того, как бумаги были отосланы в столицу, в адрес академии.

Последнее лето в Нижнем Добролюбов провел, готовясь к предстоящим экзаменам, размышляя о будущем и не забывая своих обычных литературных занятий.

Александр Иванович с удивлением замечал, что его сын с особенным усердием сидел над историей, словесностью и математикой — предметами, которые ему не надо было сдавать при поступлении в академию.

— Да что ты все этим занимаешься, — спрашивал отец, — разве это там требуют?

Он отвечал что-то неопределенное и продолжал свои занятия.

Ему шел восемнадцатый год. Многое изменилось к этому времени в его духовном облике. Не осталось и следа от прежней философии покорности и преклонения перед авторитетами. Процесс бурного умственного развития привел к крушению наивно-идеалистического миросозерцания. Глубокий внутренний кризис нанес непоправимый удар его религиозным представлениям, впрочем, далеко еще не изжитым окончательно.

Процесс возмужания юноши наглядно проявился в его отношении к собственному поэтическому творчеству. Пересматривая свои прежние стихи, он был разочарован их условной сентиментальностью, риторическим пафосом и резонерством, вычитанным в чужих сочинениях.

Любопытно, что он к этому времени вообще забывает о стихах, хотя до сих пор занимался ими постоянно и неутомимо. В предыдущем, 1852 году он написал около сорока стихотворений, а в 1853 только двенадцать — и все в первой половине года. Его влечет теперь к прозе, к картинам реальной жизни. Он садится за работу и совсем незадолго до отъезда из дома пишет большую повесть «Провинциальная холера», вложив в нее весь запас своих жизненных наблюдений (в Нижнем в то время были случаи заболевания холерой). Молодой автор сделал попытку правдиво рассказать о нравах косной провинциальной среды, которую он хорошо знал, обличить предрассудки и суеверия, распространенные в этой среде. В повести нет «больших художественных обобщений, однако Добролюбов предстает перед нами уже как человек, умеющий подняться над изображаемой жизнью, способный отнестись иронически к ее смешным и темным сторонам, осудить их.

В связи с этим надо заметить, что в те годы в Нижнем, по-видимому, все же был какой-то круг передовых людей, с которыми мог соприкасаться Добролюбов. Общение с ними укрепляло в нем чувство неудовлетворенности окружающей жизнью, помогало освободиться от заблуждений. К сожалению, мы можем судить об этом только по нескольким строчкам дневника, где упоминается некий Флегонт Алексеевич Васильков, учившийся в Нижегородской семинарии. Добролюбов встречался с Васильковым перед отъездом в Петербург и вел с ним разговоры, о которых долго потом не мог забыть. Спустя несколько лет он с благодарностью вспомнил своего нижегородского знакомого и рассказал в дневнике, что Васильков говорил с ним умно и искусно, стараясь внушить ему любовь к правде, а не к авторитету и в то же время пытаясь осторожно («не пугая прямым нападением») разубедить его в том, в чем он и сам начал сомневаться, то есть в религии. Добролюбов прибавляет к своему рассказу еще несколько многозначительных слов: «Наши разговоры кончились ничем, но дело было сделано: внутренняя работа пошла во мне живее прежнего». Это позволяет нам заключить, что разговоры носили серьезный характер и что Васильков сумел оказать благотворное влияние на развитие своего собеседника.

Спустя год, уже студентом приехав в Нижний, Добролюбов снова встречался с Васильковым и вместе с ним тайно читал и обсуждал запретное тогда письмо Белинского к Гоголю.

Приближался день отъезда. Зинаида Васильевна хлопотала с утра до ночи. Она приготовила сыну такое количество мятных лепешек на дорогу, что их, по выражению его спутника, хватило бы на целую вечность. В подкладку сюртука — для безопасности! — были зашиты деньги: тридцать пять рублей серебром.

В первых числах августа Добролюбов обошел всех родных и знакомых, со всеми простился. Билет на место в дилижансе был куплен заранее.

Ясным августовским утром, провожаемый множеством родных, он погрузился в громадную карету, запряженную шестеркой лошадей и вмещавшую до двадцати человек пассажиров. Вместе с ним в качестве старшего товарища ехал Иван Гаврилович Журавлев, окончивший семинарию и отправленный учиться в Петербургскую академию на казенный счет.

Отец и мать долго смотрели вслед удалявшемуся дилижансу, который увозил их сына от родного крова. А он, уезжавший навстречу неизвестности, мог бы повторить про себя слова поэта, которые совсем еще недавно вспоминал в письме к товарищу:

IV. ПЕРВЫЙ ГОД В ИНСТИТУТЕ

е напрасно он занимался историей и математикой перед отъездом из Нижнего, — все это пришлось теперь как нельзя более кстати. Дело в том, что по приезде в столицу Добролюбов встретился — почти случайно — со студентами Главного педагогического института, которые без труда уговорили его отказаться от поступления в академию и попытать счастья в педагогическом институте.

Впрочем, его и не надо было уговаривать. Ему так хотелось избавиться от академии, а соблазн попасть в институт, считавшийся равным университету, был так велик, что он почти не колебался. Конечно, его очень смущала мысль о том, что скажет отец: он думал, что своим поступком поставит его в неловкое положение перед архиереем: тот, вероятно, рассердится, узнав, что сын священника Добролюбова поступил в светское учебное заведение. Он тут же написал домой о своих тревогах, уверяя, что будет ждать согласия родителей. Но почта двигалась в те годы медленно, и к тому времени, когда из Нижнего пришел ответ, Добролюбов уже благополучно сдал экзамены и был зачислен в список студентов.

Правда, первый ответ, полученный из дома, был неутешителен. Александр Иванович был недоволен нарушением родительской воли и сетовал на легкомыслие сына. Но в конце концов он понял, что ему придется примириться с институтом, и сообщил об этом в Петербург. К тому же оказалось, что и архиерей «Ерема» не так уж сердится: духовному начальству даже лестно было узнать, что воспитанник семинарии поступает в столичное учебное заведение. Когда все уладилось, Добролюбов в одном из писем к отцу сделал такое признание: