Поразительно, как эти слова напоминают признание Чернышевского, сделанное на восемь лет раньше и сохранившееся в его дневнике: «Я нисколько не подорожу жизнью для торжества своих убеждений, для торжества свободы, равенства, братства…»

Для нас должно быть ясно, что означают на языке Добролюбова слова «путь смелой правды»: речь идет о борьбе с социальной несправедливостью, о революционной деятельности. Размышления о возможной будущей гибели вовсе не случайны в это время у Добролюбова; их можно обнаружить не только в письмах, но и в дневниковых записях й в стихах. Эти размышления тесно связаны с разговорами о будущей революции, о народном восстаний, о необходимости принять в нем участие. Такие разговоры постоянно велись между Добролюбовым и Чернышевским. И не потому ли теперь Добролюбов, возвращаясь к теме собственной гибели, всякий раз не забывает прибавить, что найдутся люди, которые сумеют оценить его подвиг? «Я уже успел себя очень хорошо поставить между людьми, которых уважение мне дорого; записывает он 25 января 1857 года. — Если я сгибну, то они обо мне искренно пожалеют, и перед концом меня не будет мучить мысль, что вот были у меня силы, да не успел я их высказать…»

Предчувствие тяжелой участи борца за правду нашло отражение и в стихах этого времени; вот начало стихотворения «Сон» (черновой вариант),

Все эти мысли и настроения — несомненный результат общения с Чернышевским, который помог молодому революционеру укрепиться на избранных им позициях. Добролюбов, как мы уже знаем, давно решил для себя вопрос об участии в будущем народном восстании против самодержавия; вспомним, что еще год тому назад он записал в дневнике знаменательные слова: «Я как будто нарочно призван судьбою к великому делу переворота!..» Но только теперь, благодаря Чернышевскому, эти слова наполнились для него конкретным содержанием, ибо Чернышевский устремил его внимание непосредственно в сторону близкого и вполне реального, как ему казалось, революционного взрыва. В кругу «Современника» Добролюбов нашел революционную среду, которая укрепила его силы и помогла им правильно развиться.

Подтверждение всего этого мы находим у самого Чернышевского, в его романе «Пролог», написанном гораздо позднее, в сибирской ссылке, и представляющем собой художественное воспроизведение событий зимы 1857 года, связанных с Добролюбовым.

Разумеется, роман не является буквальным изображением этих событий и не лишен известной доли вымысла. Но, зная художественную манеру Чернышевского, мы вправе предположить, что один из главных персонажей «Пролога» Левицкий — Добролюбов — и другие реальные лица, в том числе сам Чернышевский, изображены здесь с большой точностью. В особенности это Относится к обрисовке всего, что касается отношений Добролюбова к автору романа.

И вот из «Пролога» мы узнаем, что Чернышевский не просто откровенничал с полюбившимся ему студентом, но говорил с ним о самых серьезных предметах. Он доказывал своему собеседнику, что тот должен беречь себя для большого дела, что ему не следует рисковать раньше времени, что он «еще пригодится народу». Иными словами, Чернышевский отводил ему роль народного трибуна в грядущих событиях. Мы узнаем также, какое громадное впечатление производили эти слова на Добролюбова — Левицкого: «…Я был как пьяный. Слышать от него, что я могу понадобиться народу, — можно было опьянеть». Так пишет герой романа в своем дневнике и так же, очевидно, мог бы сказать о себе его прототип — Добролюбов. Он и в самом деле так говорил, — достаточно вспомнить такие его подлинные слова: «Я… в случае нужды могу явиться сильным и свежим бойцом», — это записано в дневнике 25 января 1857 года.

В дневнике Левицкого есть и еще строки, которые должны привлечь наше внимание. Герой романа рассуждает так: «В 1830 году буря прошумела только по западной Германии; в 1848 году захватила Вену и Берлин. Судя по этому, надо думать, что в следующий раз захватит Петербург и Москву». Такой близкой казалась революционная буря, так ждали ее и автор романа и его герой, от имени которого написан «Дневник Левицкого».

Бунтарские стихи Добролюбова, призывающие к разрушению старого мира и строительству нового на его развалинах, довершают наше представление о нем как о пылком революционере. В стихотворении, озаглавленном «На смерть особы» (январь 1857 года), он радуется по поводу появления «черного ободка» в газете: это значит, что еще один из столпов старого мира покинул жизненное поприще. И поэт восклицает:

Чернышевский все еще продолжал удерживать Добролюбова от активного сотрудничества в «Современнике», хотя нередко и шел на уступки. Добролюбов же все свои надежды связывал теперь только с «Современником». К концу 1856 года он уже имел основания считать себя профессиональным литератором.

В середине сентября Чернышевский передал ему свою работу для иллюстрированного альманаха, который был задуман издателем А. Т. Крыловым; надо было написать статьи о Пушкине и Державине, а времени для этого у Чернышевского не было. Кроме того, ему, очевидно, хотелось поддержать молодого литератора и нагрузить его работой, не связанной с «Современником». Добролюбов с горячностью принял заказ от Крылова. Статью о Державине он поручил Щеглову (это было еще до решительного расхождения, отмеченного в январских записях дневника), а за работу о Пушкине взялся сам.

Через две недели, точно в установленный Крыловым срок, статья была ему вручена. Она представляла собой большой популярный очерк жизни и творчества великого поэта, во многом опиравшийся на суждения Белинского. Другие авторы будущего альманаха не были столь аккуратны, и затея Крылова осуществлялась чрезвычайно медленно; книга вышла в свет только к лету 1858 года под названием «Русский иллюстрированный альманах». Статья Добролюбова была подписана здесь псевдонимом Н. Лайбов.

Некоторые страницы этой статьи кажутся нам сейчас наивными, незрелыми. Таково прежде всего обвинение Пушкина в недостатке идейности, в «легкости теоретического образования». Добролюбов, высоко ценя политическую лирику Пушкина, не умел, однако, связать его творчество с передовым общественным движением того времени — с движением декабристов.

Добролюбов чувствовал, что факты опровергают многие из тех предвзятых мнений о Пушкине, которые усердно распространяли его мнимые почитатели, те самые «современные Ноздревы», которых позднее с такой разящей силой высмеивал Салтыков-Щедрин, утверждавший, что они для видимости поклоняются Пушкину, а на самом деле охотно пригласили бы его в полицейский участок, если бы это от них зависело… Добролюбов, размышляя над Пушкиным, всячески стремился найти в нем такие черты, которые были не по душе литературным Ноздревым. Он подчеркивал его враждебное отношение к «свету», его «настроение вечного беспокойства»; он с удовлетворением указывал на чувство гражданского самосознания, выраженное в «Памятнике», а в том факте, что Пушкин подсказал Гоголю сюжеты «Ревизора» и «Мертвых душ», видел доказательство серьезного понимания поэтом интересов и нужд русского общества.

В своих положительных оценках молодой критик сумел найти для характеристики Пушкина сильные и свежие слова, свидетельствовавшие о проникновенном понимании его творчества, о беспредельном уважении и любви к поэту. Вот что писал в своей статье Добролюбов:

«Значение Пушкина огромно не только в истории русской литературы, но и в истории русского просвещения. Он первый приучил русскую публику читать, и в этом состоит величайшая его заслуга. В его стихах впервые сказалась нам живая русская речь, впервые открылся нам действительный русский мир. Все были очарованы, все увлечены мощными звуками этой неслыханной до тех пор поэзии… И Пушкин откликнулся на все, в чем проявлялась русская жизнь… В этом-то заключается великое значение поэзии Пушкина: она обратила мысль народа на те предметы, которые именно должны занимать его, и отвлекла от всего туманного, призрачного, болезненно-мечтательного, в чем прежде поэты находили идеал красоты и всякого совершенства…»