И без нашептываний Лунхауса я заметил бы, что в искренности приветливого взгляда, которая сходным образом выпадала на долю каждого из гостей, скрывалось что-то фальшивое, даже заискивающее.
Саверио был крупным мужчиной. Одевался он весьма изысканно. Свое гладкое желтое лицо, которое походило на умащенную маслом мраморную голову римлянина, он задирал так высоко, будто рост его казался ему недостаточным, хотя он и так был выше всех на голову. Эта тяга вверх казалась, однако, его единственной нескромностью.
Я никогда еще не видел человека, возраст которого было бы так трудно определить. В его густых волосах не видно было ни одного седого волоса.
Он говорил вперемежку по-немецки, по-итальянски и по-английски. Правда, на английском он обращался только к толстой (какая редкость!) англичанке, лицом походившей на китайскую маску или тибетскую кошку, с серыми волосами на прямой пробор и с кривой глупой улыбкой. Я не был согласен с критикой Лунхауса. Саверио разговаривал на разных языках в манере, которая мне импонировала именно тем, что они не были ему родными. Правда, слог его речи выдавал такую же преувеличенность и высокопарность, как и его рукопожатие, но голос был тихим, хрипловатым, и его просительная мелодика ласкала ухо.
Он беседовал с двумя дамами. Матерью и дочерью. Меня изумила плоская тривиальность комплиментов, которая, по моему мнению, Саверио совсем не шла. Он, казалось, принадлежал к числу мужчин, в отношении каждой дамы старательно исполняющих свои мнимые обязанности.
— Я хотел бы помолодеть лишь для того, чтобы поверить, будто могу на что-то надеяться, — говорил он красивой рыжеволосой дочери, которая редко отрывала влюбленный взгляд от собственных стройных ног.
— Что мне потом делать с креслом, на котором вы сидите? Отправить в музей? — говорилось красивой матери, смеявшейся над этой безвкусной глупостью, хотя плечи ее указывали на ее удовольствие.
(Та же дама сказала однажды, значительно позже, своему другу: «Этот Саверио — интересный малый, но как мужчину его в расчет не принимали. Я, по меньшей мере». Однако дочка, видимо, не разделяла материнского мнения. Ведь она, как утверждал Лунхаус, появилась однажды у художника со всеми пожитками и бросилась ему на шею, после чего Саверио повел себя в высшей степени благородно и вернул девушку матери. Это только сплетня, слух, да еще из уст Лунхауса. Однако много слухов возникало вокруг Саверио С.)
Пока Саверио мягким голосом отвешивал свои комплименты и скользил взглядом по изумительным линиям женских тел, его глаза оставались все же глубоко печальны. Иногда они отклонялись от предмета восхищения и с суетливой неуверенностью искали в комнате некоего Судию.
Искомый действительно здесь присутствовал.
Разумеется, я не называю имени знаменитого, всемирно известного художника, который находился в тот день в нашем обществе. Коренастый мужчина лет пятидесяти, чьи самоуверенно упитанные телеса вместо обычного костюма нашли себе пристанище в бесформенной и строптивой мешковатой робе. Волосатые руки с квадратно обрезанными ногтями, подбитые подковами сапоги дополняли облик крепко и твердо ступающего по паркету выходца из сельской среды, и его крестьянская почвенность составляла коренную противоположность элегантности Саверио. Скуластое лицо знаменитости, большая лысина, черная борода — во всем этом отчетливо угадывался автопортрет Сезанна, который так очаровал всех знатоков искусства. Я не хочу сказать ничего дурного, но это сходство заходило слишком далеко. Лицо прославленного художника можно было назвать плагиатом. Однако это действительно был плагиат во всей своей невинной откровенности — сходство лиц из-за родства душ.
Мужчина курил короткую трубку, держался в стороне, с важной серьезностью оглядывал стены и то, что на них висело, смотрел из окна — причем казалось, что, щуря глаза, он делил увиденное на разные по размеру картины. Слышны были только его громкие вдохи и выдохи, с трудом вырывавшиеся из лопастей носа. Я встречался с великим живописцем еще несколько раз, но не припомню, чтобы он произнес более пятидесяти слов. Зато до сих пор звучит у меня в ушах издаваемое им в знак одобрения или неприятия хрюканье и стоит перед глазами его кулак с огромным, выдвинутым наружу большим пальцем, которым он вырисовывал в воздухе широкие и затейливые иероглифы. Внушительный и впечатляющий жест истинного художника!
Не для удовольствия собрались мы в доме Саверио — летнем палаццо каких-то аристократов времен Ренессанса. Подготовка началась еще до появления хозяина дома. Я опускаю, разумеется, перечень картин, скульптур, сундуков, шкафов, дверей, тканей, парчи, бархата, драгоценностей многих столетий, что расположились в этом доме незаметно и скромно. Предмет искусства, прекрасная вещь, оказавшиеся перед нами случайно, внезапно возникшие на прогулке по городу, могут вызвать восторженное опьянение. К этому все-таки причастны случай, непредвиденность, радость открытия, интимность момента. Но музейному великолепию обычно сопутствуют заранее предполагаемое восхищение и вовсе непредусмотренная усталость. Каждая коллекция навязчива и оглушает. Однако сокровища Саверио обладали особенной красотой и изяществом. Даже знаменитый художник перед некоторыми произведениями отбрасывал свою самонадеянную безучастность. Тем не менее у меня почти ничего не сохранилось в памяти, так как сама личность Саверио будоражила и отвлекала меня.
Лунхаус не отходил от меня ни на шаг. Он, казалось, панически боялся, что новичок может уйти из этого помещения непосвященным и неразочарованным.
— На тот случай, если вы совсем ничего не знаете: ни дом, ни вещи ему, естественно, не принадлежат. Он — просто агент антиквара Барбьери. Продает в светском стиле и изображает богача и художника. Но это лишь поверхностный глянец. Весьма странная человеческая особь и тонкая штучка.
Мне претят клевета и слухи. В конце концов, мы были в гостях у человека, так строго нами судимого. Кому принадлежит этот дом со всеми его сокровищами, мне было совершенно безразлично. Я попытался уйти. Но Лунхаус, заметив, что сплетни действуют мне на нервы, только удвоил свои старания.
— Поймите меня правильно! Я вечно кручусь вокруг Саверио. Он настоящий уникум. Вы, надеюсь, не считаете меня моралистом, разоблачающим низкого афериста? Здесь нечего разоблачать, так как весь свет об этом знает. Однако, я думаю, вам интересны определенные культурные явления Италии. Ну, могу вам похвастаться, я провел основательные исследования. Старинные вазы, к примеру! Совершенно неисчерпаемая тема! Об этом вы должны роман написать. Я охотно предоставлю вам детали и сведения. Прекрасные здесь вещи, не правда ли?
В этот момент Лунхаус ощупывал своей хилой пятерней благородный рельеф. Неестественный жест, — словно кто-то схватился бледными пальцами за великолепные цветы. Лишь враг искусства, обладая такими руками, мог трогать ими полную жизни вещь. Он повторил:
— Прекрасные вещи! А я спрошу вас: что здесь настоящее, а что подделка? Ученые этого не знают, и даже дилетанты не знают. Решение выносят музейные бонзы, которые знают об этом меньше всех. Зато эти господа знают, сколько стоит в твердой валюте их экспертиза! Я, пожалуй, платил бы за фальшивые вещи больше, чем за подлинные. Какая гениальность кроется в этих нераспознанных подделках! Только представьте себе этакого молодца, который оказывается сегодня — Беллини-старшим, завтра — Тинторетто, Мантенья, Карпаччо или Донателло, потом — Микеланджело! Перенесите это в литературу! Кто из живущих ныне поэтов мог бы достоверно и без пародийности подделать, скажем, «неизвестную ранее» шекспировскую драму? Никто! Подумайте при этом, насколько неистощима Италия уже целое столетие! Снова и снова всплывает откуда-то, — молчу уж о более скромных божках! — «неизвестный» Тициан[48], который торговцам и перекупщикам дает заработать сотни тысяч. Между тем сидит гениальный фальсификатор в бедной каморке и вынужден довольствоваться лишь скудной пошлиной. Я сам однажды навестил одного из этих великолепных юношей в его пещере. Это было в Касерте. Их никогда не отыщешь в крупных городах.
