Профессор ничего не говорил.

Эрвин нервно обернулся к незнакомцу:

— Зачем такие крайние предположения? Объясните мне, в чем причина ваших коварных приемов? Мы вчера вполне мирно побеседовали... Моя жена, естественно, еще меньше была подготовлена к ее посещению. Вы же знаете, каковы женщины! Другой мир! Ревность к настоящему, существующему! Ревность ко всему прошедшему! Стоишь между ними... Но я говорю и говорю. А там лежит она...

По голосу профессора Габриель почувствовала, насколько глубоко он проник в ее судьбу.

— Ваша сестра замужем?

Почему так торопливо заговорил Эрвин?

— Вдова, господин профессор! Он три недели назад умер. Надворный советник Август Риттнер, высокопоставленный чиновник, приличный человек, только, увы, на двадцать пять лет старше ее. При более благоприятных условиях я согласился бы с этим браком, который, впрочем, был вполне счастливым, ни в коем случае не вынужденным.

Эрвин прислонился к стене, будто его охватило головокружение, и закрыл глаза.

— Такова жизнь, господа!

Незнакомец, не отходя от двери, безучастно-деловым тоном вставил, вопреки волнению Эрвина:

— Ваша сестра не провела вчерашний вечер в вашем обществе.

— Вот именно! Она обещала, что останется на ужин, и вдруг исчезла.

— Ваша сестра вчера ночью в сопровождении одного господина присутствовала на финише шестидневных гонок.

Эрвин в глубоком изумлении взглянул на незнакомца.

— Но я об этом и не догадывался. Сам я никогда не видел шестидневных гонок.

В голосе следователя уголовной полиции угадывалось наслаждение от перечисления фактов.

— Несчастный случай произошел в восемь тридцать утра. В пять часов ночи даму видели в вокзальном ресторане возле зоопарка.

Рука Габриель почувствовала напряжение гнева в руке, что щупала ее пульс. Гнев прозвучал и в вопросе ассистента:

— Ваша сестра впервые в Берлине?

Эрвин ответил тихо, словно защищаясь от упрека:

— Она молодой вышла замуж и поэтому очень редко выезжала из Зальцбурга.

Ассистент произнес твердо и ясно:

— Господа, я не считаю неправдоподобным, что больная слышит большую часть того, что здесь говорится. Кроме того, совершенно бесполезно делать предположения о различных отношениях и причинах тех или иных поступков. Никому это не поможет. Есть много оснований для самого невероятного. Впрочем, я сам родом из маленького австрийского городка и оказался однажды утром на перроне вокзала... Поймите меня правильно! Уличное движение само по себе не опасно для приезжего, если только он сам...

Ассистент умолк, будто не надеялся, что его поймут. Он пробурчал себе под нос:

— Во всяком случае, уличное движение в Лондоне намного оживленнее.

Вдруг он схватил ее руку, наклонился и прислушался.

Сквозь закрытые веки Габриель видит многозначительный взгляд профессора — тот смотрит на ассистента. Затем, будто по тайному сговору, ассистент громко произносит:

— Если господин профессор распорядится, я введу инъекцию.

Профессор застегивает пуговицы мехового пальто и приказывает с грубоватой прямотой:

— Прошу господ покинуть помещение!

Габриель ничего больше не видит.

Но она слышит возле себя короткие всхлипы. Она знает, что это Эрвин встал около нее на колени. Она знает, что он плачет. На своей бесчувственной руке она ощущает его поцелуи и слезы. Ее руку он держит как раньше, как прежде, как всегда, он сжимает и давит ее, лакомится ею, как сладким плодом.

Но Габриель тоже держит Эрвина за руку. Это ей удалось. Все чуждое растаяло. Годы рассеялись. Она снова обрела брата. Она может отвести его домой.

Но ни к дому, ни к саду дороги нет. Ей нужно пройти по дну озера. Нежно смыкается над нею свод прохладной воды. Божественно легко дышать в зеленовато-синем пространстве. Ей так хорошо здесь, что она не помнит, когда отпустила руку Эрвина.

В глубине она видит бабушку. Женщина торопится, и Габриель нужно поспешить, чтобы не остаться без проводника. Ей еще недостает ловкости, чтобы свободно передвигаться в этой стихии. У бабушки мало времени, она нетерпелива. Габриель слышит издалека ее зов:

— Иди скорее; наконец-то я расскажу тебе о твоей жизни!

1927

Лунхаус, искусствовед, был кос.

Это неудобство, — как всякий недостаток, соответствовавший, несомненно, свойствам его характера, — не только делало его несимпатичным, но и порождало, если приходилось с ним беседовать, особенное затруднение. Откровенно разговаривать с Лунхаусом было невозможно, поскольку из-за его косоглазия чудилось, будто рядом присутствует кто-то третий. Его стремительная бесцветная речь как две капли воды походила на «реплики в сторону» старого драматического стиля.

Впрочем, Лунхаус был специалистом по австрийскому барокко, чего я, однако, не могу утверждать с уверенностью. Он в такой же степени мог быть знатоком «прикладной росписи по стеклу» или ранней немецкой готики. Помимо чисто научной деятельности он писал статьи для нескольких газет под названием «Итальянские письма»; из покушений, художественных выставок, политических митингов, спортивных праздников, сенсационных преступлений, оперных премьер, светских скандалов, обзора общественных настроений, пейзажных зарисовок, аристократических знакомств, — в общем, из несовместимых пряностей умел он быстро приготовить острое блюдо. Он был бессменным посвященным в тайны личности. Я был знаком с ним давно. Кто не знал Лунхауса? Были даже люди, высоко ценившие его заметки.

В тот день он, казалось, закусил удила. Эксцентричнее, чем когда-либо, сверкали его глаза мимо людей и вещей. Двойственность его взгляда была непереносима, но нельзя было ей не поддаться.

Я не считаю необходимым при первой же возможности терять самообладание от восторга при виде старинных дворцов, великолепных шедевров и выщербленной ценной утвари. Я никоим образом не горжусь этой тупостью, ибо она указывает на мою принадлежность, — в противоположность опьяненным красотой знатокам, — к той низшей нерафинированной касте, коей доступны менее благородные наслаждения слуха.

Тогда я был настолько одинок в этом городе, не встречаясь ни с одним человеческим существом, кроме кельнеров, портье и лодочников, что вспомнил о рекомендации к художнику Саверио С. Гонимый жаждой общения, в бегстве от самого себя я поехал за город, обнаружив на знаменитой вилле не только хозяина дома, а целую компанию гостей, что очень меня испугало. Моя способность общаться с людьми полностью заржавела, я чувствовал в себе ту скованность и подавленность, что отравила столько часов моей юности. Оттого я сначала изо всех сил сторонился Лунхауса, своего единственного знакомого, который сразу сделал меня добычей мимо цели направленного взгляда и остроцеленаправленных комментариев.

Он вел себя здесь как дома и при первой же возможности отвел меня в сторонку.

— Вы тоже пришли подивиться нашей достопримечательности?

Я не сразу его понял, что, однако, его не смутило.

— Весьма неплохой объект для психолога.

О ком он? — думал я, в то время как мне все неприятнее становилось, что при разговоре он постоянно касается моей руки.

— Итак: во-первых, он выдает себя за итальянца. Но, спрашиваю я вас, разве триестинец (в лучшем случае триестинец!) — итальянец? Триест до войны был частью Австрии. Это же известно. Триестинцы происходят из Буковины, венцы — из Моравии... или наоборот.

Только теперь я понял, о ком он говорит.

— Обратите внимание на его итальянский! В нем та же характерная интонация, как в его немецком. А вы насладились его рукопожатием? Не правда ли, он будто прощения просит? Он-то уж знает, почему...

Я на самом деле заметил в рукопожатии и приветствии господина Саверио явную преувеличенность. Моя рука еще ныла от пожатия, которое даже для заключения дружеского союза было бы слишком крепким. Я был ему незнаком и представлен мимоходом. Почему он рывком притянул мою руку к сердцу с таким немотивированным энтузиазмом? Почему его взгляд так глубоко погрузился в мои глаза, будто он хотел сказать: «Наконец-то мы нашли друг друга»?