Боже, то не дивное ли диво?
Не нашел юнак
[60] с кем побрататься,
Меж юнцов не встретил побратима,
Не нашел меж девушек посестры.
Вилу белую в горах он встретил,
Вилу белую с волшебным взглядом,
Обменялся с нею перначами.
Белое лицо ее целуя,
Руку ей пожал, назвал: «Посестра!»
«Побратим!» – она ему сказала,
И они помчались вместе в горы.
Едут рядом по горе зеленой.
И промолвил побратим посестре:
«Вила, вила, милая посестра,
Видишь ли, что там внизу чернеет?
Воронье ли черное слетелось,
Или гору турки обступили?»
«То не воронье внизу чернеет,
Это турки гору осаждают,
Осаждают, тучей окружают,
Скоро к нам со всех сторон подступят».
«Вила, вила, милая посестра,
Убегай, пока жива, отсюда!
У тебя крылатый конь волшебный, –
Как взовьется – не догонят турки
На своих арабских иноходцах!»
«Милый побратим, побойся бога!
Что за слово ты сейчас промолвил?
Разве я затем с тобой браталась,
Чтобы изменить тебе позорно?
Хочешь – убежим с тобою вместе,-
Сильный конь мой вынесет обоих».
Побратим тогда ответил гордо:
«Рыцарю бежать не подобает!»
Ничего тут вила не сказала,
Буйные коню связала крылья,
Чтоб один не вздумал вверх подняться,
А потом связала и поводья,
Чтобы кони врозь не разбежались:
«Это судьбы наши я связала».
Побратим упрашивает снова:
«Вила, вила, милая посестра,
Хоть и разум у тебя волшебный,
Все же сердце у тебя девичье,-
Если нас враги кругом обступят,
Как бы ты, сестра, не испугалась!»
Не сказала вила тут ни слова,
Только взгляд загадочный метнула,
Как пернач сверкающий и острый.
Что-то витязь вновь хотел сказать ей,
Но кругом их турки обступили,
Воронами хищными закаркав,
Юнака с посестрою схватили,
На спине хотят связать им руки,
Увести в турецкую неволю.
Но глядят они орлиным взглядом
И врагу в неволю не сдаются,
Хоть и знают, что уж нет спасенья,-
Не хотят оружия позорить.
Покарай ты, боже, янычара!
Он рассек коню на крыльях путы.
Конь, почуяв крылья на свободе,
Как шарахнется, как вверх взовьется,
Разорвал шелковые поводья,
И взлетел он с вилой к самым тучам.
Проклял тут юнак свою посестру:
«Пусть тебя господь накажет, вила,
Братское нарушила ты слово!
Пусть вовеки не узнает счастья
Тот, кто побратается с тобою!»
Золотой пернач юнак отбросил,
Надвое сломал кривую саблю:
«Сгинь, оружье, если гибнет верность!»
Видит вила гибель побратима,
Падает с высот стрелой из лука,
Да не на гору она упала -
На зеленую сосну в долину,
Зацепилась белым покрывалом,
Словно тучка, что сплыла с вершины.
Вила саблю острую хватает,
Белое срезает покрывало,
Будто серна, вверх она взбегает,
К своему юнаку-побратиму.
Добегает до поляны горной…
Горе, горе! Ни следа не видно,
Только вся трава черна от крови.
Смотрит вила: скалы да обрывы.
Но какой дорогой скрылись турки
И куда девали побратима?
Жив ли он иль душу отдал богу?
Зарыдала, закричала вила:
«Ой ты, конь, крылатое виденье!
Где ты там под тучами гуляешь?
Загубил ты душу побратима,
Помоги же отыскать мне тело!»
Кличет вила, и зовет, и свищет,-
Говорят в долинах люди: «Буря!»
Кличет вила, а сама блуждает
По горам, заглядывает в бездны –
Побратима своего все ищет.
Помутился с горя вещий разум,
И померк в печали взгляд волшебный –
Не узнать в ней прежней вилы белой.
Так не день, не два она блуждала,
Все коня из тучи выкликая,
Наконец он зов ее услышал,
Прилетел из далей неизвестных
И упал па землю, словно пуля.
Закипело сердце вилы белой:
«Ой ты, конь, изменник ты проклятый!
Если бы тебя убить могла я,
Все бы мне на сердце легче стало!…»
Вещий конь тогда ответил виле:
«Госпожа, не проклинай напрасно.
Если б я тебя не вынес в небо,
Оба вы тогда бы в плен попались.
Не на то ты вилой уродилась,
Чтоб тебя вязали злые люди!»
Молча вила тут коня седлает,
А в груди змея как будто вьется…
Вещий конь ей говорит словами,
Госпожу свою он утешает:
«Госпожа моя, ты не печалься,
Не печалься, в горе не вдавайся,
Мы найдем с тобою побратима.
Если он живой – его спасешь ты,
Если мертвый – честно похоронишь.
И не будет между вас измены».
Молча вила на коня садится
И пускает по ветру поводья.
Конь под ней рванулся птицей вещей,
Где гора – орлом перелетает,
Мечет в бездну взгляд свой соколиный,
По долинам ласточкою вьется,
По-над городом летит совою,
Темень огненным пронзает взором.
Так три дня летели и три ночи
И в Стамбуле-граде опустились.
Вила здесь турчанкою оделась,
Попросту оделась, как крестьянка,
Улицами ходит, площадями,
Где идет невольников продажа,
Своего все ищет побратима:
Юношей встречается немало,
Да не видно побратима вилы…
Вот уж вила у палат султанских.
У султана белые палаты,
А под ними черные темницы,
Там в неволе пленники томятся,
Света солнца их глаза не видят.
Только ночь укроет все дороги,
Подойдет к стенам темницы вила,
Обволакивает все туманом,
Насылает крепкий сон на стражу,
Припадает ухом всюду к стенам,
Чтобы хоть единый звук услышать.
Вещий слух у вилы-чародейки,
Но молчит темница, как могила.
Лишь на третью ночь посестра слышит -
Кто-то тяжко застонал в темнице:
«Покарай, господь, посестру вилу!»
Как услышала те стоны вила:
«Горе мне! То голос побратима!»
Поясной кинжал снимает вила,
В стену бьет и твердый камень рушит,
Пробивает узенькую щелку,
Подает свой голос побратиму:
«Не кляни меня, любимый брат мой,
Вспомни бога со святым Иваном!
Я тебе не изменила, милый,
Предал нас обоих конь крылатый.
Враг ему рассек на крыльях путы –
Конь взлетел со мною к самой туче.
Видит бог – того я не хотела!
Вот стою я здесь у стен темницы,
Я пришла к тебе сюда на помощь».
Отозвался юный витязь виле:
«Что ж, спасибо, милая посестра,
Что пришла сюда ко мне на помощь.
Только жалко – поздно спохватилась,
Долго ж ты для турок наряжалась!»
Облилось тут кровью сердце вилы:
«Побратим, не гневайся напрасно!
Если б ты меня сейчас увидел,
Не сказал бы – вила наряжалась…»
Кротко виле побратим ответил:
«Что ж, давай помиримся, посестра.
Что прошло, то больше не вернется,
Л меня спасать теперь уж поздно.
Вот спасибо – щелку прорубила,
Хоть увижу светлый луч в темнице,
Бог мою еще не принял душу.
Если б он ее скорее принял!
Верно, обо мне и смерть забыла».
И опять ему сказала вила:
«Побратим, к чему слова такие,
О живом живой и думать должен,
Стража спит, на улицах безлюдно.
Я окошко прорублю пошире,
Я спущу тебе покров свой белый,
По нему ко мне ты доберешься.
Только свистну – мигом конь примчится.
Будем мы в горах через минуту».
Побратим ей снова отозвался.
Говорит он, как ножами режет:
«Что прошло, того уж не воротишь,
Больше нет в горах мне прежней воли.
Тело мне ремнями переело,
И железо кости перегрызло,
А темница очи помутила,
Горький стыд повысушил мне сердце,
Что сломал я славное оружье
И живой попался в руки туркам.
Не мила и жизнь теперь мне стала
Ни в темнице, ни на вольной воле!»
Отвечает вила побратиму,
Заклинает побратима богом:
«Я сама спущусь к тебе в темницу,
Все-таки спасу тебя оттуда,
Лишь бы только нам добраться в горы,
Я тебя там вылечу, мой милый,
Я недаром вила-чародейка,
Исцелю тебе любые раны».
Ничего не отвечает виле
Побратим и только тихо стонет:
«Жаль трудов твоих, посестра вила!
Не от славных ран я погибаю.
Подойди – и все сама увидишь,
И лечить меня ты не захочешь.
Если ты мне верная посестра,
Сделай мне последнюю услугу:
Жизнь мою возьми чем только хочешь,
Было бы оружие почетным,
Схорони ты страждущее тело,
Чтоб над ним злой враг не надругался.
Если просьбе ты моей откажешь,
У тебя предательское сердце».
Зарыдала, загрустила вила
И кукушкою закуковала:
«Что сказал ты, побратим любимый?
Подыму ли на тебя я руку?»
Тут невольник обратился к богу
«Ты за что меня, господь, караешь?
Не дал ты мне, боже, побратима,
А послал в посестры эту вилу.
Вот теперь и помощи не вижу,
Слышу только жалобы девичьи.
У меня без них немало горя».
Тут ни слова не сказала вила,
Лишь махнула белым покрывалом.
Молния широкая блеснула,
Ослепила всех турецких стражей,
Все тюремные спалила двери,
Осветила путь посестры к брату.
Только раз на брата посмотрела
Вила белая – и сжалось сердце.
Перед ней лежал не юный витязь,
А старик совсем седой, как голубь,
Грубыми изрезанный ремнями,
А из ран просвечивают кости.
Он не встал навстречу виле белой,
Только тихо звякнул кандалами.
Вновь махнула вила покрывалом,
Осветила ясно всю темницу.
«Вот я здесь, взгляни на вилу, брат мой!»
Отозвался пленник еле слышно:
«Я не вижу – очи помутились!»
Сжала крепко грудь свою посестра,
Чтоб от муки сердце не порвалось,
Не могла она сказать ни слова,
Только еле слышно просвистела,
Чтоб к себе коня позвать скорее.
Мигом конь услышал тихий посвист,
Он уже в воротах бьет по камню,
На руки берет посестра брата
И перед собой в седло сажает.
Только не сидит он в нем, как рыцарь,
А дрожит и гнется, как ребенок.
Плача и стеная, вилу просит:
Не неси меня, сестра, высоко!
Сердце ноет, жутко мне и тяжко!
Лучше ты оставь меня в темнице…»
Тихо, тихо вила отвечает,
Как из-под земли выходит голос:
«Побратим, прижмись ко мне покрепче,
Поддержу тебя я, ты не бойся».
Обняла посестра побратима,
Крепко левою рукой прижала,
Правой занесла кинжал блестящий
И вонзила так глубоко в сердце,
Что сразил бы он две жизни сразу,
Если б вила смертной уродилась.
Но осталась жить посестра вила,
Только сердце обагрилось кровью.
Конь почуял запах крови свежей,
Взвился вверх он искрою кровавой,
В горы дикие стрелой помчался
И в долине вдруг остановился.
Стал копать своим копытом землю,
Быстро яму черную он вырыл.
Вила белая с коня тут сходит,
Подымает вила побратима,
Пеленает белым покрывалом
И кладет на вечный сон в могилу.
Рядом с ним кинжал она хоронит,
Чтобы витязь не был безоружным.
Землю черную полою носит,
Высоко могилу насыпает,
И гора уже до неба встала.
Схоронила вила побратима,
На коня вскочила, закричала:
«Ой, неси меня, неси в просторы!
Горе давит! Сердцу стало тесно!»
Конь взлетел высоко, выше тучи –
Госпожу выносит на просторы.
Погребенья песнь заводит вила,
Люди говорят: «То гром весенний».
Вила слезы горькие роняет -
Люди говорят: «Весенний дождик».
Над горами радуги сияют,
По долинам оживают реки,
В горных долах травы буйно всходят,
И печаль заоблачная тихо
К нам на землю радостью спадает.
