‹17 января 1911 г. Стоянка в море близ Самсуна› ЭПИЛОГ Кто не жил средь буйства бури, Тот не знал цены и силе, Тот не знал, как вечно люди И борьбу и труд любили. Кто не жил средь буйства бури, Тот не ведал и веселья, Тот не знал и горькой муки Обреченных на безделье. Как я завистью горела К людям, преданным боренью, До поры, пока усталость Их сражала на мгновенье. День и ночь они на вахте, Долог труд, а смена кратка, День и ночь они в работе Силы тратят без остатка. Верно, им тогда казалось, Что страшней не сыщешь муки… Ох, борцы, когда б вы знали, Как томят в бессилье руки! Как лежать в постели тяжко Скорбным пасынком недоли, Положась на милость бури, На чужой талант и волю. Чем же тешиться такому? Только думою своею… Вы, борцы, ее примите. Ото все, что я имею. ‹15-21 января 1911 г. Черное море, близ Анатолии› * * * Кто вам сказал, что я хрупка, Что с долей не боролась? Дрожит ли у меня рука? И разве слаб мой голос? А если были в нем слышны И жалобы и пени, То это бурный плеск весны, Не мелкий дождь осенний. А если осень… Не беда, Цветет ли кто иль вянет. Увянув, ива у пруда Злато-багряной станет. Когда же саваном зима Накроет лес раздетый, Цветам на гроб она сама Рассыплет самоцветы. Что ж, буду жить я, как живет Волна в часы покоя - Как будто спит поверхность вод, Но море ждет прибоя. ‹21 января 1911 г. Перед Босфором› В ГОДОВЩИНУ Не он один ее любил. Во славу Украины Писали звучные стихи И яркие картины. Ловили звонкий смех ее, Улыбки, шутки, пляски, Сплетали в пестрые венки Ее живые сказки. Тот в ней лелеял старину, Тот грезу молодую,- Он первый полюбил ее, Как мать свою родную. Пусть мать убога и стара, Бедна, темна, гонима, Но сыном преданным она По-прежнему любима. Пускай она в кромешной тьме Бредет, полуживая,- Как рана, в нем горит любовь, Горит, не заживая. Видала родина не раз, Как ветреники эти Под вечер забывали все, Что пели на рассвете. С ее дарами шли к другой, Спеша склонить колено; Такие люди не могли Любить самозабвенно. В нем первом научая любовь Пылала, словно рана, Он шел в неволю за нее, Служил ей без обмана. Все тяготы перенесла Любви сыновней сила, Того великого огня И смерть не погасила. ‹8 марта 1911 г.› ТРАГЕДИЯ Рыцарь чувствует, сражаясь, Что он ранен в грудь смертельно, Прижимает панцирь к сердцу, Чтобы кровь остановилась! А прекрасной даме видно,- Побледнел ее любимый, Он рукою грудь сжимает, Дама шлет слугу поспешно. «Господин, вас просит дама Хоть на миг покинуть битву, Чтобы вашу рану, рыцарь, В башне мы перевязали. Там у нас бальзам целебный, Там и мягкие повязки, Там давно для господина Белая постель готова». «Друг слуга, скажи спасибо Даме, что тебя послала,- Мне воспользоваться трудно Приглашением любезным. Если бы хоть на минуту Снял с себя я этот панцирь, Кровь бы хлынула потоком, Жизнь моя оборвалась бы. В мире есть такие раны, Для которых нет бальзама, Для которых нет повязки, Кроме панциря стального». «Господин, слова такие Могут ранить даме сердце». «Если есть у дамы сердце, Пусть его сожмет покрепче». ‹6 июня 1901 г. Кимполунг› ПРО ВЕЛИКАНА (Сказка) Когда ребенком я была, Мне сказку рассказали, Лишь раз я слышала ее – Забуду же едва ли. Был деревенский мальчуган Рассказчиком – и ясно, Что в ней тенденции искать Поэтому напрасно. В своем рассказе сохранил Он простоту святую. (Моя ошибка, может, в том, Что сказку я рифмую.) Мы в садике сидели с ним Вечернею порою, В тот час, когда закат пылал Пожаром за горою. Вечерний ветер шевелил Над головами грушу, И что-то темное тогда Нам волновало душу. Прижалась к мальчику тогда Я, как сестрица к брату: И «барышне» и «мужичку» Вдруг стало страшновато. Нас все пугало: и трава, Что тихо шелестела, И леса дальнего стена, Что от зари алела. И даже в старой груше той Мы друга не видали,- Кто б мог сказать, о чем ее Листочка! лепетали? Но всех сильнее тополя Страшили нас собою, Что в длинный выстроились ряд, Наверно, с целью злою! Все это, уверял Лаврин (Так мой приятель звался), Растет на великане том, Что с богом состязался. Когда-то очень был силен Тот великан,- недаром Любые цепи разбивать Он мог одним ударом. Его осилить не могла Ничья другая сила, Но божья кара наконец Пришла – и поразила. За что – Лаврин того не знал, Я спрашивала старых, Но мне никто не объяснил, За что такая кара. Господь не сжег его огнем, Громов не посылал он, А только сном его накрыл, Как мягким покрывалом. Сон, говорят, есть божий дар, Нет – божье наказанье! Ведь великану этот сон Принес одни страданья. Лег отдохнуть он на часок, А спит уже столетья, Оброс землею и во сне Все видит лихолетье. То овладели им враги, Охваченные злостью, Пьют даром кровь его они, Ему ломают кости. Стянули накрепко его Железными цепями, К глубоким ранам, торопясь, Припали жадно ртами. До сердца самого не раз Их проникали руки, Но спит, как прежде, великан, Хотя и терпит муки. Когда ж болезненно во сне Он брови вдруг нахмурит, Шумят по рощам, по лесам И по дубравам бури. А если боль его доймет, Слегка он шевельнется И дрожь по телу пробежит, Земля же содрогнется. «Нас призрак этот не страшит!» Враги ликуют хором. Но стихнет скоро божий гнев, Беда минует скоро. И встанет великан тогда, Расправит плечи снова И разорвет в единый миг Железные оковы. Все то, что мучило его, Вмиг станет горсткой праха. Смолк мальчуган. Сидели мы, Едва дыша от страха. «Скажи,- спросила я, дрожа,-› Когда ж случится это?» «Иль через год, иль через сто, А может, до рассвета!» Тут разом ветер налетел, Деревья зашатались, Как пташки вспугнутые, мы Домой скорей помчались… Любимый мой далекий край! Страна моя родная! Когда я вспомню про тебя, Ту сказку вспоминаю. |
