Чубинский даже подскочил.
– Не ходи… не открывай,- умоляла пани Наталя, зала-мывая руки.
А звонок плясал, хрипел, бесился.
Чубинский бросился в кухню.
– Варвара! Варвара!
– Тс… не кричи так…
Но Варвары не было.
Что же делать? Надо что-то делать!
Где же эта Варвара?
Вбежала наконец Варвара.
– Это пан доктор звонят… Сейчас идут через кухню…
Доктор влетел в комнату. Высокий, большой, он махал
руками, как ветряная мельница крыльями, и еще на ходу кричал:
– Сидите себе, голубчики, и не знаете, что творится… Бьют, убивают… Перережут, говорю вам, как цыплят… Разбили квартиру доктора Гарнье, уничтожили все его инструменты. Жену таскали за косы, а Гарнье забрали с собой: носит теперь портрет во главе хулиганов. Вот вам раз.
– Ах, боже!
– Иваненко стащили с извозчика и проломили ему голову. Вот вам два. Зализко должен был принести присягу самодержавию, потому что был жестоко избит… Вот вам три. Акушерку Рашкевич, говорят, убили насмерть. Полиции нет, пропала. Нас отдали пьяной голытьбе… Надо всем защищаться. Надо всем собраться на площади у думы. Слышите? Сейчас же. Сейчас же надо собираться и отбиваться с оружием в руках.
Доктор кричал так громко, точно на площади перед народом.
Пани Натале этот крик разрывал грудь. «Ах, тише… тише… услышат…» – молили ее глаза и страдальческое выражение лица.
Она прижимала к груди руки и все с ужасом шептала:
– О пан доктор… пан доктор… будьте добры… Ах, боже…
Но доктор не слушал.
– Берите револьвер,- кричал он,- и идем сейчас же!
– У меня нет револьвера! – сердито крикнул Чубинский.
– Фью-ю! – даже свистнул доктор.- Как, у вас нет оружия? Так мы умеем только с речами выступать, а как придется… Не-ет, голубчики, так нельзя. Так нельзя… Сидите же тут, пока вас не накроют, как курицу решетом, а я пойду…
– Куда?-кричал, в свою очередь, пан Валерьян.-Это же бессмысленно, вы ничего не сделаете.
Но доктор замахал руками и с криком выбежал из комнаты.
На Чубинского напал теперь страх. Постыдный, подлый страх! Он это понимал. Что же делать? Куда деваться? Он не хотел погибнуть такой бесславной, страшной смертью. Спрятаться? Не одному, нет, а всем,- это очевидно. Он посмотрел вокруг. Жена стонала почти в беспамятстве и сжимала руками голову. Варвара топталась у стола. Бежать? Куда? Десятки планов вспыхивали в его мозгу, как блуждающие огоньки, и сразу же гасли. Нет, не то… не то… Животный страх гнал его по комнате, от двери к двери, а он старался подавить его и весь дрожал. «Не теряйся… Не теряйся…» – говорило что-то в нем, а мысли так и бегали, как у зверя, попавшего в западню. А? Что такое? Чего она хочет? Что-о?
– Завтрак подавать?
Ах, это Варвара.
Это немного привело его в себя.
– Что вы говорите?
– Подавать ли, спрашиваю, завтрак?
– Завтрак? Не надо. Вы же слышали?
– Почему не слышала… Х-ха!
Это «х-ха!» остановило его посреди комнаты. Он заметил, как дрогнуло лицо у Варвары, точно спокойная вода от всплеска рыбы, и одна из волн докатилась до него.
– Панов бьют…- жалобно пояснил пан Валерьян и с удивлением увидел, что грузное тело Варвары трясется, точно от сдерживаемого смеха.
– Чего вы?
– Я та-ак…
И вдруг смех этот прорвался:
– Ха-ха!… Бьют… и пусть быот!… Ха-ха-ха! Хватит! По-барствовали!… Ха-ха-ха! Слава тебе, господи, дождался народ…
Она перекрестилась.
Лицо у нее налилось кровыо, глаза сверкнули, она подперла бока красными, голыми по локоть руками и тряслась от смеха, как пьяная, так что большие груди ее ходуном ходили под засаленным платьем.
– Ха-ха-ха! а-ха-ха!…
Она не могла сдержать смех, непобедимый, пьяный, клокотавший в груди и только, как пену, швырявший отдельные слова.
– Ха-ха-ха!., всех… искоренить… ха-ха-ха!., чтоб и на развод… всех… а-ха-ха!…- Она даже всхлипывала.
Этот дикий хохот один плясал по комнате, и было от него так больно и страшно, как от безумного танца острых ножей, блестящих и холодных. Словно дождь молний сыпал этот смех: что-то убийственное, смертельное, наводящее ужас было в его раскатах.
Чубинский ухватился за стол, чтобы не упасть.
Этот смех бил ему прямо в лицо. Что она говорит? Что-то невозможное, бессмысленное…
Пани Наталя первая сорвалась с места.
– Вон! – крикнула она тонко и пронзительно.- Вон! Она еще мне детей перережет! Гони ее вон!…
Варвара уже не смеялась. Только груди у нее все еще ходили ходуном, а голова низко склонилась. Она поглядела искоса на барыню и, собрав посуду, тяжелыми шагами направилась в кухню.
Босые ноги шлепали по полу.
Чубинскому стало душно. Он весь дрожал. Сделал несколько шагов вслед за Варварой и остановился… Что-то невозможное… непонятное… Какой-то кошмар…
Побежал на кухню и открыл двери.
Там было светло.
Увидел Варвару. Она стояла у стола, сгорбленная, увядшая, спокойная, и что-то вытирала.
– Вар…
Хотел говорить и не мог.
Только смотрел. Большими глазами, испуганными, острыми и необычайно зоркими. Охватывал ими всю картину и мельчайшие подробности. Увидел то, мимо чего ежедневно проходил, как слепой. Эти босые ноги, холодные, красные, грязные и потрескавшиеся, как у скотины. Тряпье на плечах, не дававшее тепла. Землистый цвет лица… синяки под глазами… «Это мы всё съели, вместе с обедом…» Синий чад в кухне, твердую лавку, на которой спала… среди помоев, грязи и чада… едва прикрытую. Как в берлоге… Как зверь… Надломленную силу, которая шла на других… Печальную, тусклую жизнь, век в ярме. Век без просвета, век без надежды… работа… работа… работа… и все для других, для других, чтобы им было хорошо… им, только им… А он хотел еще привязанности от нее.
Не мог говорить. К чему? Все так ясно и просто.
Выбежал из кухни назад в столовую.
– Ты видела? – набросился на жену.-Не видела? Поди посмотри…
– Почему она не бастует? – кричал каким-то необычным голосом. – Почему она не бастует?
Бегал по комнате, точно кто-то стегал его кнутом; ему было душно, нечем было дышать.
Подбежал к окну и, не сознавая, что делает, начал отвертывать гайку. Быстро и нетерпеливо.
– Что ты делаешь? – кричала насмерть перепуганная жена.
Не слушал. Толкнул что было силы болт. Железный болт со звоном ударился о ставню, так что эхо отдалось под высоким потолком. Окно отскочило, ударилось половинками о косяки, и в комнату влился желтый, мутный свет. Осенний ветер швырнул внутрь целую тучу мелкой холодной пыли и каких-то неясных хаотических звуков.
– Почему она не бастует!
Ловил грудью холодный воздух и не замечал даже грозного клокотания улицы.
А улица стонала.
А-а-а…- неслось откуда-то издали, как от прорвавшейся плотины.
А-а-а…- катилось ближе нечто дикое, и слышались в нем и звон стекла, и отдельные крики, полные ужаса и отчаяния, и топот ног огромной толпы… Скакал по улице извозчик, и гнался за ним грохот колес, как безумный… Осенний ветер мчал желтые тучи и сам бежал из города.
А-а-а… а-а-а…
‹Февраль 1906 г. Чернигов›
ОН ИДЕТ
Набросок
Приметы были плохие. Становой, кажется, не удовлетворен был взяткой, и, хотя обещал, что не допустит погрома, ему верили мало. Хуже всего было то, что никто наверно не знал, отменят ли крестный ход с образом спаса, который должен был состояться завтра после церковной службы. Об этом с тревогой говорили в местечке, и лавочники, забыв о покупателях, оставляли свои лавки на волю божью, а сами собирались кучками на площади, посреди местечка. Здесь приглушенными, таинственными голосами, тревожно озираясь вокруг, передавали друг другу о каких-то подозрительных чужих людях, которые появились недавно в местечке, о панках-черносотенцах, которые были бы рады погрому, и о том, что их «пурицы», купцы побогаче, с раннего утра начали убегать из местечка со своими женами и детьми. Иногда разговор становился горячим и бурным, слова гремели, как возы с железом, и белые руки лавочников то и дело мелькали перед рыжими бородами. Но когда раздавался вдруг грохот колес по мостовой и большая бричка балагулы подкатывала к одному из домов побогаче, всеми окнами глядевшему на площадь, разговоры стихали, и все хмуро и злобно смотрели, как выносят поспешно из дверей всякий скарб, сундуки и подушки и бричка до краев наполняется женщинами и кудрявыми детьми. Когда же бричка исчезала наконец в облаках серой пыли, разговоры снова оживлялись и переходили в крик. Извозчик Иосель, крепкий, высокий мужчина, метался по базару с кнутом в грубых, узловатых руках и хвалился, что уже отправил все три своих фургона. Он уверял, что к вечеру в местечке не будет ни одной подводы.
