В осенней пустоте, обнимавшей село, ощущалось зловещее дыхание какого-то несчастья, нечто неумолимое, неминуемое, жестокое, требовавшее жертв.

У Пидпары перед образами горела лампадка. Иконы создавали праздничное настроение, и оно отражалось на лице Пидпары. Он говорил медленно, тяжело, будто отсчитывал деньги, и перед мужиками был снова прежний Пидпара. Народ толпился в горнице и в сенях. К нему пришли, он снова был нужен. В то время как страх отнял у остальных разум, ослепил их, только один Пидпара не боялся ничего. Он был как скала среди растревоженных волн, надеявшихся остановить около нее свой бег и найти равновесие. Он знал, что посоветовать.

Панас Кандзюба утвердительно кивал. Так, так. Пусть приходят войска, когда все уже будет кончено. Виноватых нет. Само общество их покарало. Тогда не за что будет карать других. Не село бунтовало, одни главари. Если б не они, все было бы спокойно. Кто объявил забастовку? Они. Кто захватил господскую экономию? Они. Кто завод сжег? Тоже они. И всем гибнуть из-за них? Лишиться хаты – да что там хаты, может, и жизни!…

Он волновался.

Пидпара нахмурил брови.

– Теперь он панское берет, а подождите немного, возьмет и ваше. У тебя, скажет, есть десятника лишняя, отдай. Тот скопил какую-нибудь сотню – лишайся денег. Возьмет у меня, у тебя, Максим, а тогда и у того, кто победней. От них житья не будет.

Гаврила, Пидпарин тесть, запустил в седую бороду желтую костлявую руку:

– Что там! Перестрелять, и точка.

Жестокое слово, брошенное впервые, звякнуло, как нож, среди тишины.

Горница тяжело замолчала. В молчаливом согласии, замкнувшем уста, страх рождал подлость.

Как бы не было чего за это?

Тогда рыжий Максим, староста сельский, вытащил из кармана бляху и прицепил на грудь.

– Я отвечаю. Вот бумага. Приказ стрелять всех бунтарей«За это ничего не будет.

Одной рукой он хлопал себя по карману, другой поправлял бляху.

И все блестело у него: рыжие волосы, частые веснушки, начищенная кирпичом медь.

А если так, чего ж ждать? Созывайте сход. Пусть рассудят…

Голая земля, исхлестанная крыльями ветра, безнадежно серела под оловянным небом. Рядами истомленных хат, будничных и неприветливых, смотрела деревня на своих хозяев, неохотно собиравшихся на сход. Шли ленивые, серые, тяжелые, точно комья тощей земли, их породившей. Несли свое оружие – дедовские ружья, перевязанные бечевками, тяжелые ржавые колуны, палки, колья. Всех их гнал страх, привычка слушаться начальства. На сход созывали весь «мужеский пол», а кто не придет, того ждала смерть. Жены провожали мужей с плачем, с воплем, как на тот свет. Кто знает, что будет?

Маланка не пускала Андрия:

– Не ходи, чтоб еще чего, упаси боже, не случилось.

Андрий не слушал.

– Мне, пане добродзею, знак отличия выдан паном, я своих не боюсь.

– Хвались, хвались, Андрийко, увечьем, очень оно нужно кому-нибудь,-шипела Маланка, но и сама пошла за ним.

И снова площадь зачернела от народа. Посередине мужчины, вокруг, до самой канавы, женщины.

Смешанный гул заглушал слова Пидпары. Видно лишь было, как он, высокий, в праздничном жупане, махал рукой и сводил острие бровей. Дуло ружья торчало у него сбоку.

– Ой, боже, что-то будет! – пугалась Маланка.

– Погромщиков станут судить…

– А кого именно?

– Показывают люди на Хому Гудзя, на Гурчина Савву… Смотрите, чтоб не было чего и Андрию…

– Господь с вами,-ужаснулась Маланка.- Мой так же был на заводе, как и ваш. Ведь так полсела пришлось бы судить.

А сама оглядывалась: где Андрий?

Максим Мандрыка, с бляхой на груди, ходил среди народа.

– Все пришли?

– Все.

– Не пришел Безик Олекса.

– Я тут…

– Надо всех переписать.

Но только приспособился, как к сборне подъехал верхом на панском коне Семен Мажуга. Привязав коня, он протянул руку Мандрыке:

– Здорово, Максим, у меня дело к тебе.

Староста взглянул на него:

– Недостоин ты моей руки. Вот тебе, получай!…

И ударил Семена по лицу.

Семен оторопел:

– За что ты ударил? Меня общество выбрало.

Мандрыка не успел ответить, как Пидпара стал между

ними и поднял ружье:

– Расступитесь там, поскорей!

Народ отхлынул назад, словно плеснула волна, и одновременно ахнули люди и ружье.

Окутанный кисеей белого дыма, Семен согнулся и схватился за бок.

– Ой, братцы, за что же мне такое?

Он шатался и безумными глазами искал страшной раз-іадки на серых лицах, живой стеной нависших с обеих сторон.

Там не было разгадки и не было надежды. Тогда животный страх заставил его подняться, и он бросился бежать, ничего не ішдя перед собой, истекая кровью, которая красила ему пальцы и стекала по штанам на землю.

Олекса Безик догнал Семена и ударил сзади колом. Высокое тело сломилось пополам, как складной нож, и повалилось на землю.

Панас Кандзюба уже был тут. Беспомощное тело, еще теплое, которое так покорно легло к его ногам, всколыхнуло в нем ненависть, какой он не испытывал к живому. Его охватило непреодолимое желание заставить страдать, втоптать в землю, уничтожить. Без надобности он выстрелил в Семена и уже хотел ударить тяжелым сапожищем в грудь.

– Довольно, готов! – откликнулся Безик.

Они взяли за ноги тело Семена, оттащили к канаве и бросили в воду.

Все произошло так неожиданно и быстро, что люди окаменели.

Кровь была пролита. Одна только минута отделяла прошлое от только что случившегося, а казалось, что промелькнула вечность, что прошедшее внезапно упало в пропасть и что-то оборвалось и освободилось от пут.

Из толпы решительно отделились Иван Короткий, Дейнека и еще несколько человек и стали рядом с Пидпарой, готовые на все.

Пидпара вытянулся во весь рост:

– Хома Гудзь тут? Выходи!

Головы повернулись, и тревожно-жестокие взоры скрестились, как мечи.

– Где Хома Гудзь?

– Нет. Не пришел.

На минуту легла тишина и натянулась, как струна. Кого теперь? Чье последнее дыхание вылетит из уст, на чью голову упадет смерть, как камень? Было слышно, как дышала толпа.

– Прокоп Кандзюба!

– Как? Прокоп Кандзюба? А его за что? Его ж выбрало общество?

Староста объяснил:

– Я за ним послал. Он сейчас будет.

– Хорошо. А пока… Андрий Волык! Ведите!

– Волык… Андрий…- прокатилось эхо.- Тут… вот он…

– Ой, боже, в чем он перед вами виноват? – кричала Ма-ланка.- Не трогайте его!

Ее голос заглушило тонкое, резкое, неумолкаемое верещание, похожее на визг поросенка под ножом, и только изредка вырывались отдельные слова. Не хотелось верить, что это человеческий голос.

Толпа тем временем двигалась, кипела и выбросила из себя, как похлебка пену, сухую, растрепанную фигуру калеки.

– Иди… иди… вот он… вот тут… Не поможет.

Его толкнули, и он упал на колени перед Максимом, бледный, весь измятый, беспомощный, как чучело в конопле, с культяпкой вместо руки.

У него на губах еще бился крик:

– Смилуйтесь… мужики… я ни в чем не виноват.

Он поклонился, коснувшись лбом земли.

Максим поставил Андрия на ноги.

– Крестись.

Андрий сейчас же послушно поднес ко лбу искалеченную

РУКУ-

– Бейте его.

Так он и упал. С ним покончили сразу.

И снова по кровавой дороге потащили тело к воде.

Но сейчас же принуждены были бросить. Их остановил шум. Толпа содрогнулась от глухого стона ужаса, от шума поднятых рук.

– Смотрите… вон там… вон там… встает… он еще жив… Семен… Семен…

В канаве из воды поднялась спина, как островок, на мгновение поднялась рука, словно ловила воздух, и снова упала. Еще два-три движения, колебания – и длинная фигура разогнулась медленно и закачалась на нетвердых ногах, как привидение в черной сетке стекающих вод. Большие Семеновы руки, будто рачьи клешни, напрасно искали, за что бы ухватиться.

– Он выйдет!… Он сейчас выйдет из воды!…

Те, которые волокли тело Андрия, вскочили в воду и одним ударом топора уложили Семена назад на место.