– Савельева здесь есть?

– Кто такая? – переспросило несколько голосов.

– Евдокия Дмитриевна, мать…

Пожилая женщина, с морщинистым лицом окликнула погромче:

– Савельева!

Но никто не отозвался. Паша догадалась – мать находилась в другой камере. Их преднамеренно разобщили!

Щелкнул засов, заскрипела тяжелая дверь. И словно повторяя окрик женщины, жандарм позвал:

– Савельева!

Паша вышла из душной камеры. Ее повели по длинному коридору. В конце его лестница вела вниз.

– Сюда! – тюремщик грубо втолкнул настороженную Савельеву в узкую дверь. В комнате стоял длинный стол. В конце стола покуривал сигарету моложавый в мундире обер-лейтенанта гестаповец. Он бросил беглый взгляд на узницу. Затянулся дымом и выпустил изо рта несколько сизых колец. Что он задумал? Паша выжидала.

– Ну-с, милая, твои друзья почти все рассказали. Я говорю – почти. Надеюсь, ты можешь уточнить некоторые интересующие нас обстоятельства?

– Спрашивайте!

– Вот так, очень хорошо! Только отвечай правду! Садись!

Но сесть не на чем, стульев тут не было. Паша стояла с чуть поднятой головой.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать пять.

– Так. Не замужем? Нет. А теперь скажи, с кем ты дружишь? Назови фамилии твоих товарищей, где они работают!

Паша молчала. Гестаповец закурил вторую сигарету, поднялся из-за стола.

– Твои друзья были благоразумнее. Я спрашиваю то, о чем знаю, но некоторые данные хочу сверить. Ты тут ни при чем.

Молчание. Гестаповец подошел к Паше вплотную, равнодушно окинул ее взглядом.

– Ну, курносая! Лучше говорить, чем молчать. Я не люблю, когда мне не отвечают. Не забывай – перед тобой немецкий офицер!

– Я никого не знаю.

– Так-таки никого? – ехидно переспросил.

– Нет!

– А кто знает тебя из твоей компании?

– Затрудняюсь сказать.

Гестаповец предался мрачному философствованию. Он говорил ровным голосом о том, что еще далеко не совершенна следственная практика и, возможно, иногда допускаются ошибки. Но вот, в данном случае, он абсолютно уверен, что такая хорошенькая девушка запуталась в случайных связях с плохими людьми. У Паши оживились глаза, и немец был польщен впечатлением, которое, как ему казалось, он произвел.

– Вы ранены жизнью,- заискивающе говорил обер-лейтенант.- А у вас есть все для того, чтобы быть счастливой и делать счастливыми других.

Он отошел в сторону и с поддельной улыбкой изрек:

– Ты пользуешься успехом у мужчин, я знаю. Кто же из тех знакомых предмет твоей страсти? А?

Но заигрывание с комсомолкой не принесло успеха. Гестаповец приблизился к Паше, указательным пальцем коснулся ее подбородка и чуть приподнял его вверх. Девушка увидела, что лицо фашиста искажено судорогой бешенства. «Ах, он сейчас начнет душить…» Ей стало страшно. Она машинально бросила взгляд на его руки. Какие они костлявые! А пальцы длинные-длинные! Паша молчала, ничем не выказывая своего волнения перед его сверкающими глазами. За время пребывания в захваченном Луцке немец усвоил истину, что такие люди старательно замыкают себя семью замками, к ним нужен особый подход или жесточайшая пытка. Ему не удалось расположить к откровению девушку. Он смотрел на нее и – пока про себя – источал брань и угрозы.

– Так что? Начнем серьезный разговор?

– Я все сказала.- А в голове роем пронеслись мысли о матери. Сказать? Или в суматохе они не вспомнят о ней? Кто еще попал в их лапы? Кто остался на воле? Как они сейчас?..

Тем временем гестаповец надел кожаную перчатку, закурил и подошел к Паше.

– Нас обманывать не полагается,- скривился зло.- Говори! Давай по-хорошему.

Паша молчала. Гестаповец со всей силы ударил ее по лицу.

– Теперь появилось желание говорить? – Больно, наотмашь, ударил еще.- Ну?

И еще раз… Кожа на щеках жгла, словно ее коснулся раскаленный утюг. В глазах остановились слезы. А фашист не унимался. Он бил, и с каждым ударом испытывал какое-то особенное наслаждение.

Паша стояла непреклонная.

Тогда он подошел к столу и нажал кнопку. Вошел жандарм.

– Накачать,- не меняя интонации в голосе, произнес гестаповец.

Железные руки схватили Пашу, потащили на стол. В эту минуту она сообразила, почему он такой длинный. Ведь на этом столе они пытают… Связали ноги и руки. Больно… По всему телу пробежала дрожь. Закружилась голова. «Что означает – накачать?» – силилась она понять.

Жандарм стал у изголовья, другой поднес насос.

– Подождите! – гестаповец подошел к лежавшей на столе бледной Паше.- Может, все-таки припомнишь своих друзей? А? Неприятная штука рассол. Ну? Можешь его избежать. Но прежде расскажи, что ты лично и твои сподвижники делали в вашем подполье.

– Я никого не знаю,- резко ответила Паша.

– Качать!- вконец рассвирепел гестаповец.

Верзила всунул в Пашины ноздри наконечники резиновых трубок. Соленая вода под давлением поступала в организм. Паша почувствовала резкую боль в животе. Наблюдавший за процедурой гестаповец допрашивал:

– Скажешь?

Молчание.

– Теперь погрейте ее! – приказал палачам.

Паша задыхалась, в горле жгло, живот разбух, все тело будто охватило пламя. «Так вот что такое накачать!- не теряла рассудка Савельева.- А что же означает погреть?..»

Жандармы подняли бледную Пашу со стола и толкнули в дверь. Колени подкашивались, она не могла идти. Через несколько шагов девушку остановили.

– Пить хочешь? – посмеивались палачи.

– Дайте воды,- слабым голосом доверчиво попросила Паша,- хоть глоток воды…

– А ты вспомнила фамилии друзей?

Паша отрицательно мотнула головой. Открылась дверь.

– Заходи, там напьешься!

В небольшом подвале все пылало жаром. Паша дышала открытым ртом, прерывисто, тяжело. Жажда донимала, жгла, пекла, изводила. Все существо, все мысли сводились к одному – воды! Пить!.. Она бы испила сейчас целый океан. Пить!..

Все поплыло. Паша перестала понимать, где она, что с ней, и потеряла сознание. Очнулась в знакомой комнате у того же длинного стола. Ее приволокли сюда бесчувственную. Грубо схватили под мышки и потащили. Перед ней стоял тот же моложавый, но теперь улыбающийся гестаповец.

– Наверное, хочешь пить, не так ли?-обратился он к Паше и тут же приказал помощникам принести кружку воды.

Пересохшими губами Паша жадно прильнула к кружке. Она пила большими глотками, боялась, как бы фашист не передумал и не отобрал воду. Когда вода иссякла, она запрокинула кружку, чтобы не оставить в ней ни одной капельки.

– Если ты будешь более разговорчива, дам хоть целое ведро прохладной воды. Назови фамилии сообщников – и ты сразу пойдешь домой.

– Я никого не знаю!

– Мне это надоело слушать! Ты хочешь испить двойную порцию рассола? Да? Тогда ты заговоришь! Непременно- заговоришь!

У немца была своя система допроса. Угрозы он сменил на житейские вопросы. Надеялся, пусть узник ответит хоть на один какой-либо из них, а тогда уже будет легче выжать из него главное. Однако Паша упорно молчала или по-прежнему отвечала «я ничего не знаю».

– Считай, что первый сеанс окончен, – предупредил гестаповец. – Рекомендую подумать, а времени остается мало.

Пошатывающуюся Пашу вытолкнули за дверь. В это время коридором вели Ткаченко. Она хотела броситься к нему, закричать, разрыдаться, но сразу опомнилась: «Так все провалю». Они встретились взглядом друзей, попавших в беду. Оба молчали, но хорошо поняли друг друга.

В камере Паша успокоилась. Тут стало легче, но не от того, что немного утолила жажду, нет. Сердце согрели женщины, ее приласкали их добрые руки. Из скупых запасов дали попить. Никто не спрашивал, как обошлись геста-повцы, их повадки известны, не впервые после допросов жертвы еле переступают порог. Едва Паша прислонилась головой к сырой стене, как веки ее сами сомкнулись. В камере наступила тишина. Кто-то сказал:

– Уснула, мученица…

А Паша уже была на новогоднем балу. Сколько музыки, смеха, счастливых лиц! В отличие от своих подружек она пришла в черном платье. Черное, с блестками, при каждом движении оно издавало шорох. У самых глаз разорвалась хлопушка, и цветной дождь конфетти осыпал ее с головы до ног. Разве можно так близко? Обожгла щеку! Болит!.. Жжет!.. Но нельзя признаваться. Бал! Обойдется. Заиграла музыка, и светловолосый парень увлек ее в легком вальсе. Она вальсирует долго, даже закружилась голова, да, да, кружится… Неудобно перед партнером. Разве об этом сегодня скажешь? А парень, улыбающийся, с горящими глазами так легко танцует. Он шепчет: «Как мне с вами приятно! А вам?»-«Мне тоже». Но когда же оркестр перестанет играть? Она устала, появилась нестерпимая жажда. Хочется пить, пить, пить… Почему никто ее не слушает? Они продолжают кружиться. Нет больше сил. Стойте! Остановитесь! Я больше не могу! А парень перевоплотился. Он оскалил белые зубы, глаза засветились злым огоньком. Танцуй, барышня! Слышишь, танцуй! Откуда у него такой неприятный голос? Кто он? Смотри! О, ужас! На его груди большой металлический знак с изображением свастики. «Как вы сюда попали?» – закричала Паша. «А-а! Ты меня боишься, я тебе стра-шен? Да! Танцуй! В танце ты умрешь! Слышишь? Ты умрешь!» – «А как же мои товарищи без меня, как мамочка? Я хочу жить!» Все вокруг потемнело. С блеском молнии в зал ворвалась маска. Грозно: «За ее мучения – умрешь ты!» И вонзила в горло фашиста нож. Тьма растаяла в золотых россыпях. Светло, светло… Сколько солнца вокруг!