На операцию пошли Ткаченко, Савельева и связной партизанского отряда по кличке «Вольный».

– Волнуетесь? – спросила Паша Алексея Дмитриевича.

– Не скрою, волнуюсь.

– И я волнуюсь, но лишь до операции. А потом перестаю себе принадлежать.

– Мы мужчины, нам сподручнее, чем тебе, Паша, – тихо промолвил Ткаченко.- Ей-ей, обошлись бы без девушки. Не передумала? А? Дело не только серьезное, нужна сноровка, сила.

– Вот, полюбуйтесь! – повернула голову Паша к Вольному.- Как «вдохновляет» Алексей Дмитриевич!..

Не слава нужна ей, комсомолке. Савельевой руководило чувство долга. Измайлов был руководителем подполья. Его не стало. И как-то само по себе, без всяких обсуждений, старшинство перешло к ней. Тяжело стоять у руля во время бури. Сейчас требовалось идти только прямым курсом.

В непроглядную ночь, переодетые в немецкую форму, трое смельчаков направились к железнодорожной станции в обход района складов. Алексей предупредил спутников:

– Слушать мою команду. Держаться всем вместе. Со склада снаряд возьмет Вольный.

Шли осторожно, придерживались разработанного маршрута. Нелегко ориентироваться в темноте, но зоркие глаза Вольного нащупывали дорогу.

До крайнего склада оставалось не более пятидесяти метров. По расчетам смена караула должна быть в два часа ночи. Осталось подождать десять минут. Присели. Каждый погрузился в собственные мысли. Все трое неловко чувствовали себя в немецкой форме, давили ремни. В такой поздний час можно было бы сюда явиться и в обычных гражданских костюмах. Но так все-таки безопаснее. На станции форма их выручила – никто не остановил, открыли «зеленую улицу».

Ночная тишина таила в себе много неожиданностей. Каждый шорох отдавался грохотом. Казалось, все предостерегает, выдает, преследует. Когда раздались шаги караульных, подпольщики насторожились. Замена произошла. Теперь за дело. Алексей пошел первым. Тихо. «Почему молчит? Что случилось?» – недоумевала Паша.

Ткаченко возвратился через три минуты и скомандовал: «Назад!» Догадавшись о смятении друзей, он добавил: «Выйдем из зоны, объясню».

– Мы разведали плохо, – наконец заговорил Ткаченко. – Прилегающая к складам территория обнесена колючей проволокой в два или три ряда. Главные проходы освещены прожекторами. Охрана – усиленная.-Секунду помолчал.- Безрассудно рисковать мы не имеем права. Не согласиться с доводами Ткаченко было трудно. Если допустить мысль, что удалось бы пробраться через колючую проволоку, все равно нет никакой гарантии в том, что удастся проникнуть в склад и вынести снаряд из такой защищенной зоны.

На следующий день Паша снова вернулась к этой мысли. Ей стало обидно и за срыв операции и за то, что она не смогла повлиять на ее исход. Нет, это был бы глупый риск. Сколько нас осталось? Мы должны беречь людей.

– Как же мы выйдем из этого положения? – тормошила Паша Алексея Дмитриевича. – Ведь мы же должны выполнить задание подпольного обкома!

Ткаченко думал. Паше надо сказать правду.

– Наш план несостоятелен. Даже если бы мы погибли все, он не осуществим.

Несмотря на поразительную ясность этих суждений, Савельеву угнетало сознание своего бессилия. Паша решила посоветоваться еще с подругами. Кроме того, она попытается кое-что выяснить у немецкого переводчика Герберта. Совсем недавно она имела с ним откровенную беседу. Герберт рассказал ей, что он сын русского фабриканта, который во время Октябрьской революции бежал из России. Жили они вначале во Франции, а затем поселились в Германии. Вскоре умерла его мать, а через год отец женился на немке. Мальчика Гришу стали называть Гербертом, а потом как-то удалось в документах изменить национальность. Так он стал немцем. Немецкое происхождение открыло ему дорогу в учебные заведения, где он изучал русский язык. Так он стал переводчиком, а позднее попал на работу в гестапо.

– Теперь вы понимаете, почему я не разделяю жестокостей гестаповцев? – говорил он Паше.

– Однако вы у них работаете! – попробовала Паша возразить.

– И в то же время помогаю вам!

– Спасибо…

– Нет, благодарность мне не нужна. Я выполняю долг своей совести.

В другой раз Герберт признался, как он любит произведения Толстого, Пушкина, Тургенева и Есенина! Eго волнуют книги Максима Горького. Он с радостью слушает музыку Чайковского, Глинки, Мусоргского.

– Как богат духовный мир русского народа! – открыто восторгался Герберт. – И когда я вижу его терзания, то, как варварски уничтожаются памятники культуры, когда в смрадной камере пыток я вижу кровь, слышу крики и проклятья, я не могу бездействовать. Вы меня понимаете, Паша? Наконец вы поймете, почему я так нуждался в знакомстве с вами.

Паша тогда спросила Герберта:

– Почему бы вам не перейти в партизанский отряд?

– Для чего?

– Ну как для чего, будете вместе с советскими людьми бороться против фашизма.

– Разве я там принесу больше пользы, чем работая в гестапо? Думаю, что нет. В партизанском отряде и без меня много людей, а вот в гестапо нас мало.

Паша вспомнила о Герберте, намереваясь обратиться к нему за помощью. Но события неожиданно развернулись иначе.

Знакомый инженер-железнодорожник известил Ткаченко о предстоящей этой ночью погрузке боеприпасов со складов в вагоны. Порожняк уже подготовлен и стоит на запасном пути.

– События нас поправляют, Паша, – повеселел Ткаченко. – Вот когда мы можем еще сделать попытку. Конечно, будут грузить и химические снаряды.

Осведомившись, на какой станции предполагается погрузка, Паша известила об этом находившегося у Марии Ивановны Дунаевой связного партизанского отряда.

– Сегодня. В полном боевом! – предупредила она Вольного – Где встречаемся?

– Приходи через час к Алексею Дмитриевичу. Вместе все обсудим.

Немцы грузили снаряды в крытые железнодорожные вагоны. Шум машин, краткие распоряжения офицеров, лай собаки – все тонуло в спугнутой ночи. Ткаченко, Савельева и Вольный, облачившиеся в немецкую военную форму, издали следили за передвижением машин. Они с небольшим интервалом подъезжали к вагону, и солдаты уныло сгружали ящики. На каждой машине и у вагона были часовые.

Погрузили уже два вагона, а подпольщики все выжидали удобного случая. Когда к станции подъехали две грузовые машины и стали на расстоянии в десять-пятнадцать метров друг от друга, Ткаченко и Вольный незаметно подошли туда, где, по их расчетам, могла остановиться третья машина. Паша осталась на месте; в случае какой опасности – должна просигналить.

Шофера второй и третьей машины пошли помогать разгружать первый грузовик. Но на посту стояли часовые.

– Хальт! Кто идет? – окликнул часовой третьей машины подходившего Ткаченко.

– Поверяющий,- ответил на немецком языке Алексей Дмитриевич.

– Пароль?

Часовому не пришлось услышать ответ. Вольный успел обойти часового сзади и финкой ударил в затылок. Часовой упал. Ткаченко изготовил автомат, а Вольный бесшумно забрался в кузов. Глаза свыклись с темнотой, и Ткаченко отчетливо увидел впереди силуэты двух других часовых.

Паша, оставшись одна, присела и нервно пощипывала засохшую травку. Незаметно наскубла целый ворох. Почему так долго? – волновалась. Наконец показались! Трудно различить, какой предмет нес в охапке Вольный, но Паша догадалась, и от этого чаще забилось сердце.

– Двигаться осторожно и быстрее,- с пересохшим от волнения горлом сказал Ткаченко.

Вся операция продолжалась три минуты. Разгрузка машины, как засекли, длилась 7-8 минут. Значит, немцы спохватятся через 14-16 минут. За это время Вольный далеко унесет похищенный баллон.

Алексей Дмитриевич и Паша пошли в другую сторону с расчетом увести след от Вольного. В роще они спрятали в подготовленной яме немецкое обмундирование и оружие.

– Запомнишь место? – шепнул Алексей.

– Конечно!

– Теперь идем в обход, явимся в город с западной стороны.

Наступавший рассвет огласился автоматной стрельбой. Тревога! Во все концы полетели донесения: «Убит часовой, похищен баллон».