— Девочка, — хриплым голосом отозвался я и полез в карман за платком — но платка у меня не оказалось. — У нас была…
— Что за жизнь была бы без детей? — не унимался консул. — Ничто, полый стручок, смерть в пустоте… Человек стремится передать не только свой наследственный материал — свои глаза, нос, улыбку — но одновременно свои нормы и моральные ценности. Ведь так, не правда ли?
При том, что сам он был членом религиозно-консервативной партии, его непоседа младший, этот самый Хюберт, видите ли стал социалистом. И все бы ничего, но только ведь он приличный мальчик, который вышел из приличной среды! В этом мире право и мораль тоже по большей части определяются природой, биологией, генами. «Вам это известно?»
Переваливаясь с ноги на ногу, вошла горничная-официантка, забрала ведерко со льдом, кинула на меня гневный взор и гордо удалилась. Пол под ее резиновыми подошвами заскрипел.
— Известно ли это вам? — вторично спросил меня консул.
— Нет, — ответил я, мокрым крючком пальца протирая глаза. — Это для меня абсолютно новый факт…
Посланник начал пространно рассуждать о человекообразных обезьянах, об амебах, о бабочках-самоубийцах, о вечной жестокой борьбе в мире природы, он приплел сюда даже французских рыцарей. «Ген стремится к выживанию, будь то ген альбатроса или полярного медведя, это так просто, всего-то навсего, ну и…» Начитанный человек, консул, эрудит, но, как ни странно, его речь от меня ускользала… До меня доносились лишь отдельные ее обрывки… Бокал почти опустел, я жаждал чего-нибудь покрепче… Что же он хвастался: «У нас тут есть все…» Что это за посольский прием такой? Открыли, так сказать, коробку с печеньем и сразу же снова закрыли крышку… Здорово, нечего сказать…! Бабочки-самоубийцы? Я срочно должен рассказать ему о своем кольце!
— Забота о потомстве, скажем, у крокодила, — по-прежнему звенело у меня над ухом, — но и у человека тоже, по существу направлена на выживание вида. Стремление к самосохранению, это закодированное в генах стремление, у человека постепенно стало принимать вид правил и законов. Так место морали, господин Либман, заняла антимораль: любая форма альтруизма представляет собой по сути чистый эгоизм. Для выживания он исключительно необходим.
— Симметрия, — промычал я, — слизывая с губ капли гладкого вина, и вновь у меня перед глазами возникла башка того фрица из кафе «Чайка», вся в испарине. — Весь этот теперешний русский кризис — всего лишь вопрос симметрии, цветочки и пчелки, и так всё в жизни.
— А я и не знал, что вы интересуетесь природой! — восхищенно воскликнул консул. — С вами чрезвычайно приятно беседовать. Чрезвычайно!
Он встал и, бросив на меня сияющий взгляд, начал перебирать ногами, словно собирался пуститься в пляс.
— Но могу ли я, прежде чем мы продолжим, пригласить вас за стол отведать простой украинский обед?
Мы двинулись в помещение, в котором на длинном столе гордо высился серебряный подсвечник с оранжевыми свечками, бросавшими трепещущий отблеск на стены цвета слоновой кости. Посредине стояло не меньше двадцати гравированных фужеров, образовывавших своего рода каре вокруг такого же гравированного кувшина с красным вином, похожим на кровь, — настолько густым был его цвет.
— Интересно, как вам понравится это Бароло?
Консул вначале плеснул глоток вина себе, очень элегантно и ловко, и снова заговорил:
— Хюберт однажды мне говорит: «Папа, почему бы нам не купить в Италии виноградник?» И, черт побери, может быть, однажды я и в самом деле так и сделаю… Ох уж этот пострел… Ну и как?
— Вкусное, — хрипло промычал я. — Приятное послевкусие.
Я сделал второй глоток, и со мной произошло нечто такое, чего со мной прежде никогда не случалось: крепкое вино ударило мне в голову. У меня началось головокружение, и я подумал, что должен наконец изложить ему суть дела насчет этого проклятого кольца, прямо сейчас, не то будет поздно. Да, что ни говори, но ход биологических часов не остановить.
— Господин Дефламинк, — быстро начал я. — Торговцы живой плотью из «Петербургских сновидений», вместе с этой самой Соней, все они меня обокрали. Украли у меня обручальное кольцо, Эвино обручальное кольцо, если уж быть точным, и вот теперь…
Куда вдруг делся консул? Тут я услышал его голос — как истеричная баба, он орал в коридоре. Mein Lieber — это он разорялся на ту девчушку. Когда бедняжка, несколько минут спустя, зачерпывая суп, разбрызгала несколько капель, меня охватило чувство сострадания и мне захотелось целомудренно положить отеческую руку на ее пышную юбочку, чтобы…
— Надеюсь, это съедобно, — пробормотал консул с брюзгливым видом, вертикально, словно вилку, окуная ложку в суп. — Завтра же она отсюда вылетит. Вы видите, какое все жирное? Даже если для этого придется заложить бомбу под министерство, я добьюсь приличного голландского или французского повара. В посольстве в Москве их целая бригада, целая бригада!
Я немного размешал гущу, в которой чего только не было: большие куски сероватого мяса, квашеная капуста, свекла, лук, морковь, словно в бульон без разбору кинули весь урожай с огорода. Из середины тарелки на меня поглядывал лимонно-желтый глазок жира. Но вкус был недурен. Вернее будет сказать, я давно не пробовал такого вкусного супа.
— Мой отец был профессором, — продолжал консул, с отвращением отодвигая от себя почти полную тарелку. — После того, как голландцев вытеснили из Индонезии, он преподавал в Кембридже, затем в Париже. Так сложилось, что в Голландии он жил, лишь когда учился, и теперь порой повторяет: «Это были лучшие годы моей жизни». Но когда он готовился лететь в Лиссабон — на место своего первого назначения — он, едва сложив чемоданы, в восторге стрелял пробками от шампанского в Хортусе. Дефламинк радовался, что мог наконец навсегда покинуть серый мрачный Лейден.
Официанточка дрожащими ручонками забрала суповые тарелки и принесла целое блюдо жареной свинины с румяной корочкой, обложенной по краям листьями салата, овощами и…. Я судорожными глотками пил вино, три раза накладывал себе мясо и про себя думал: «Ладно, пусть себе консул болтает».
— Вам, конечно же, знакомо выражение «Вначале пожрать, а потом уж мораль», — энергично развивал свою мысль Дефламинк. — Мой добрый папб, пытаясь соединить биологию и право, по этому поводу написал книгу, которая стала его диссертацией. Он начал писать ее в тот день, когда его забрали в плен япошки. Вы вот только что коснулись вопросов симметрии. Мой отец всегда рассказывал своим студентам на этот счет следующую историю — это материал для первокурсников, но все равно звучит поучительно.
Это о французе, сапожнике из окрестностей Лиона. После войны его обвинили в том, что он где-то в Белоруссии с саблей и винтовкой истребил целую деревню. Мужчина доказывал всем, что невиновен, и так оно на самом деле и было. Осудить его не могли. Тем не менее к нему приклеилось подозрение в массовом убийстве, и оно его просто преследовало. Растеряв всех клиентов, он собрал свое имущество и перебрался в другой город. Но слухи летят быстрее почтовых голубей — очень скоро его начали сторониться и там. «Убийца!» — кричали ему в лицо дети на улице. — «Грязный убийца!» В общей сложности он переезжал три раза. И в третий раз дело кончилось плохо. С большим трудом он снова нашел себе место работы, снова приобрел круг клиентов, и все, как обычно, были им очень довольны. Все шло хорошо, но вот однажды мимо приоткрытой двери его ателье прошел ребенок и прошипел: «Убийца!» — и уже через неделю к нему больше никто не заходил.
Ну и, как вы уже, наверное, догадались, в один прекрасный день он схватил молоток, которым до этого подбил тысячи подметок, вылетел на улицу с криком: «Убийца? Вам нужен убийца? Вот вам ваш убийца!» и зашиб насмерть первого попавшегося ему под руку ребенка. Наконец-то в его жизни восстановились баланс и симметрия. Чудный рассказ, не правда ли? Ну а теперь, господин Либман, — консул прокашлялся, — я хочу как можно больше узнать про ваши парижские фонды. Уже в этом месяце я должен писать рапорт в Гаагу… Кропотливая работа… Кризис, что вы думаете о нынешнем русском кризисе?
