Увидев его лицо, Любочка сразу выключила газ и сняла передник.

– Что, худо? – вырвалось у нее. А потом как ни в чем не бывало: – Веньчик, давай поездим по Москве до праздника. Машин уже немного, все спешат к столу. Заедем за цветами, купим сувениры. Можем, как в прошлый раз, съездить на Воробьевы горы – там всегда веселье допоздна?

Сил возражать не было, и Венька кивнул. Супруги Малышевы засобирались… Проехались по бульварному кольцу. А потом действительно выехали на Воробьевы горы. Любочка что-то рассказывала, глядя в переднее стекло. А Венька молча смотрел вправо – и чувствовал, как на него, на Любу, на их машину, на Москву – наваливается чернота ночи, грязь и слякоть убогих тротуаров и мостовых, видел какие-то черные стаи ворон над брошенным трамплином. И так – до самого дома. А дома, когда Любочка, не зная чем помочь, разлила по бокалам шампанское – «за старый год», – у Веньки первый раз в жизни выступили на глазах крупные злые слезы. Не желая сильнее пугать и без того грустную, потерянную жену, Венька стиснул кулаки так, что пальцы побелели, отпил шампанского и уставился в экран телевизора. Последнее, что он запомнил в старом году, стал прежде запрещенный фильм, такой же серый и страшный, как его «нутро», – о буднях «совка». На майские праздники, прямо перед демонстрацией, три подвыпивших юноши диссидентского толка сорвали с крыши красный флаг. Просто – захотелось приключений. А время тогда стояло еще суровое. После праздников одного из мальчишек нашли и «замяли» в ФСБ, тогда Комитет госбезопасности. Подержали дня три, пригрозили «волчьим билетом», да еще – намеренно – повредили почку при задержании. «Сам виноват – в туалете об угол споткнулся!» Бедный парень сломался и «заложил» двоих друзей. Судили всех троих, «почечник» шел в суде как «организатор акции». Его наказали высылкой из страны, а его приятелей исключили из комсомола. Улетал он под надзором «гэбистов», не простясь с бывшими, как думал, друзьями. Провел в Америке с десяток лет, мучаясь комплексом вины и неполноценности. Не смог завести семью, ибо «дама» его юношеского сердца осталась на родине, а переписку ему запретили. И вообще – чувствовал себя полным отщепенцем, подонком и настоящим предателем, жил нелюдимо и даже помогал знаменитым «Черным пантерам». А в Союзе тем временем грянула перестройка, все встало с ног на голову. Комсомол оказался без надобности, а всех неугодных прежнему режиму объявили «правозащитниками» и «узниками совести». Друзья благополучно занялись частным предпринимательством, замастырили общий бизнес – торговали в павильончике джинсой из Штатов. Часто вспоминали своего лидера, пытались даже писать ему, но ответа не получили. И вдруг после долгого молчания от него приходит письмо. Дескать, едет в Россию туристом, очень хотел бы встретиться, надеется, что друзья не держат зла, и т. д. И телефон для связи. Ребята – впрочем, теперь уже солидные бизнесмены – перезвонили без проволочек. С трудом, но организовали в Москве встречу. И только на ней заокеанский диссидент узнал, что друзья не только никогда и ни в чем не винили его и не винят – они, хоть и краешком, тоже попали под пресс «гэбистов», – но, наоборот, считают, что все тогда кончилось наилучшим образом: он тогда получил прочные контакты на Западе, а они – прочную поддержку вылезших с перестройкой на свет божий многочисленных правозащитных организаций. И юридическую, и финансовую!

А тот все не верил, что «такое» можно простить. Да и поверить было нелегко: оказалось, что самые плодотворные годы жизни прошли впустую, и, в общем, по его же вине… На этом фильм кончался.

Смысла картины Венька толком не понял. Запомнились урывками отдельные события: вот друзья вынимают древко флага из держателя и провожают знамя в полет с крыши. Вот – у стола, с направленной прямо в лицо лампой, сидит растерянный парнишка-«лидер» – а следователь, прячась в тени, злорадно описывает в ярких красках ужасы комитетского прессинга. Вот утром у парня начинаются рези в почках; вот герой стоит у парапета Крымской набережной, не решаясь подняться в кафешку парка Горького, где его ждут старые друзья… Дальше внимание Веньки рассеялось; как-то незаметно «расфокусировалось» зрение; чуть позже начали убывать силы, и он не мог уже сосредоточиться на фильме. Чувствуя, что сильно меняется в лице, Венька дождался-таки двенадцати, с вымученной улыбкой поздравил супругу с «самым лучшим годом» в их жизни, даже через силу хватанул шампанского, но от него сделалось еще хуже. И, наконец, оставил Любочку у включенного экрана, а сам убрался в спальню, в спасительный и милосердный сумрак.

Начинался новый год…

Где он подслушал или нашел эти Любочкины новогодние стихи? Почему весь остаток ночи, не сомкнув глаз, твердил их про себя – боялся сойти с ума от мучительной бессонницы, неутихающих судорог в ногах и невыносимой борьбы с самим собой. Цеплялся за эти грустные строчки, как за спасательный круг. Даже вспомнил: читал где-то, что в страшные годы сталинских репрессий бедняги-интеллигенты спасались, читая в лагерях стихи Блока, Есенина, Гумилева.

Венька впервые интуитивно нащупал самое верное средство от депрессии: переключив внимание с себя, любимого, на кого-то другого. Ночи как раз хватило, чтобы настроиться на волну Любочки, которую он привык воспринимать всего лишь как некий придаток, опору. А вот теперь учился видеть в ней отдельный мир.

Да-а-а… Всегда улыбчивая, всегда всем довольная вторая «половинка», словно созданная, чтобы скрашивать его «героический» жизненный путь, могла быть и такой.

Когда на следующий день, около часу, к раскладной кушетке Венечки осторожно подкралась Любочка (они спали раздельно – хирурги не рекомендовали иное при его травмах) с чашечкой кофе на подносе и… знакомой невзрачной коробочкой в руках, Венька снова почувствовал предательское жжение в глазах. Как всегда, не к месту припомнилась фраза из «Песни песней» царя Соломона: «Положи меня, как печать, на сердце твое; как перстень, на мышцу твою. Ибо крепка, яко смерть, любовь; и жестока, как смерть, ревность. Стрелы ее – стрелы огненные…»

Торопясь скрыть от Любочки непрошенные слезы, Венька большим глотком кофе запил сразу четыре таблетки из коробочки. И подумал, что не все в порядке «в датском королевстве», когда сразу все стало хоть и мертвенно-бесцветным, но зато и приглушенным, пригашенным.

Весь остаток дня Венька по привычке чувствовал себя в некоем полусне. Они снова катались с Любочкой по Москве, опять съездили на Воробьевы горы. Венька купил Любочке целую охапку ее любимых маленьких садовых роз. Праздник вышел – лучше некуда! И только в самой глубине и тайне Любочкиных глаз Венька читал то же сомнение, которое теперь прочно поселилось и в его душе…

А со второго числа все опять пошло по-старому. Нет, кое-что все же изменилось. Верная Лиана Геннадьевна нашла издательство, которое взялось выпустить сборник стихов Любочки. Затем – отыскала центральную библиотеку, пригласившую Любовь Малышеву на встречу с читателями. Теперь уже Венька, на неиссякающей волне оптимизма, скромно и мужественно таскался на работу в метро, пока жена ездила на встречи и выступления. И то тайное сомнение, которое Малышевы прятали друг от друга, заставило их ценить каждый день, проведенный вместе в радости и согласии. Шеф повысил «героическому» Малышеву оклад и выбил отраслевую награду – «Почетного работника образования», – хотя непосредственно школьным образованием скромный герой и не занимался. С каждым годом их дружная с Любочкой семья становилась еще крепче. Венька даже легко перенес смерть матери, учитывая сложные с ней отношения, не говоря уж об отчиме. А у Любочки появились грустные стихи: