Потом, ожидая «Скорую», Малышев обратил внимание на журнальный столик у дивана с чуть недопитой бутылкой «Столичной» и на железную открывалку возле изрезанного баллончика с ядовитой жидкостью от тараканов; и на стакан с коктейлем белой и черной жидкости на дне. Попробовал даже глотнуть из стакана: обжег горло сорокаградусной и поперхнулся отвратительной черной тараканьей морилкой – долго потом ощущал сведенный судорогой желудок… А дальше все пошло кувырком. Малышев постоянно ловил себя на мысли, что все происходит не с ним, молодым самостоятельным преподавателем, и не с его молодой и вполне адекватной женой…

Полчаса езды на «Скорой». За железным забором – целый комплекс корпусов 20-й городской больницы. Прямо из приемного покоя Марину забрали в реанимацию, а Веньку отправили домой. Назавтра ему предстояло привезти обычные вещи, паспорт Маринки и остальные необходимые документы и забрать все лишнее.

Удивительно, но в дальнейшем время, проведенное Венькой в первом браке, так и не ушло до конца в тень памяти. Хоть и кончилось оно печально. Так печально, что Малышев решил: больше такого эксперимента не повторять.

…Домой – в коммунистическую халупу – вернулся он в тот день поздно. Непрерывно названивала настырная Ленка, но к ней его больше не тянуло – как отрезало. Возвращаться в комнаты, пропитанные запахом алкоголя и тараканьей морилки, не хотелось. Как всегда некстати, припомнилось самое лучшее, что связывало их с Маринкой. С самого первого дня – того дня в библиотеке, когда она, сама поймав его на мраморной лестнице, подала руку и четко, несколько раз, повторила: «Веня, все будет хорошо. Я вам верю!» Она одна голосовала «против» на том судилище – против увольнения, штрафа и административного взыскания. И с этого момента они стали двое – против всех! Поэтому и встречались, и продолжали путь вдвоем! А он – пошел не в ногу. Он предал. Любимый муж с ближайшей подругой! И как еще отразится отрава на Маринкиной беременности…

Впереди были выходные. Приезжали Маринкины родители с ребенком. Венька что-то там наврал про тяжелое отравление. Теща, конечно, вызвалась сама – и отвезти, и забрать все нужные вещи…

Из больницы к нему никто не вернулся. А вечером в дверь постучал сосед Виктор с хмельной компанией – и впервые Венька обрадовался ему, как родному. Тамара, крутившаяся тут же, сбегала за добавочным бутылем. И понеслось…

Венька отключился на неделю. На работе знали о его беде и звонками не донимали – нашли замену. Донимала только Ленка. Даже прикатила, когда Малышев не отвечал на звонки, но, взглянув на его мертвое лицо, оставила в покое.

Только в воскресенье Малышев почувствовал, что пить больше не может. Гости – и сам Виктор, и даже Тамарка – давно разъехались. Венька спал на том самом супружеском диване, не убрав из-под него тазики. Странно, но тараканы больше не появлялись. А может, он просто их не заметил.

С трудом разлепив заплывшие веки, Венька сразу услышал звонок телефона. Звонила Маринка, а голос у нее был такой несчастный, что его как током ударило:

– Вень, ты как? Я уже нормально. В понедельник приезжай, забери меня с вещами. Прости – ребенка я потеряла! – и тишина.

И сразу все остальное – противный вкус во рту, тупая жажда, красные слезящиеся глаза и свинцовый молот боли в затылке – сделалось неважным.

Венька старательно убрал кровать, вскипятил чайник в санитарной комнате, влез под холодный бодрящий душ и побрился перед зеркалом. И буквально через час голосом трезвым и твердым уговаривал друга «уступить тачку на сотню минут». Переговоры прошли как по маслу. И уже к трем часам, сразу после больничного обеда, у выхода из терапевтического корпуса 20-й больницы Марину Малышеву ждал образцовый, элегантный, надушенный туалетной водой, трезвейший супруг с огромным букетом.

В выходной день на посту дежурной сестры, конечно, никого не было. Но Малышев шел напролом. Заглянул в ординаторскую – предупредить, чтоб готовили документы. Никого не нашел и там. Но еще решительнее направился в женину палату. А увидев в больничных серых подушках ее несчастное, растерянное и страшно виноватое лицо, велел срочно собираться. И пока Маринка лепетала, что в воскресенье нет кастелянши – выдать одежду и нет лечащего врача – подписать выписку из истории болезни, Венька выложил привезенный с собой ее любимый брючный костюмчик и любимые же мягкие полусапожки, удобные, как тапочки. Пока Марина переодевалась в туалете, обаял ее подруг по палате, заболтал их шутками и угостил привезенными апельсинами.

Словом, произвел фурор. И конечно, упросил самую положительную из соседок получить документы Малышевой и вещи у кастелянши, расписаться за них и позвонить им на домашний телефон. Будто знал, что ничего из этого им уже не понадобится…

Подошла вмиг порозовевшая и похорошевшая Маринка. Венька еще раз послал ее подругам воздушные поцелуи, схватил сумку с полотенцем, зубной щеткой, какими-то вещичками и остатком продуктов…

И оба супруга исчезли из жизни временных соседей.

Открывая машину, Венька заметил, как сильно дрожат у него руки. Заметила это и Маринка – но истолковала по-своему. Мышкой проскользнула на заднее сиденье и притихла. Веня, вдохновленный желанной автохалявой, сразу предложил:

– А давай к твоим заедем?

Тогда еще ему не было известно, что Маринке запретили иметь детей. Неожиданная, детская, улыбка радости на ее лице решила вопрос окончательно. Выехали за территорию больницы, на Енисейскую улицу, и пролетели по северо-востоку до проспекта Мира – благо в воскресенье не было обычных пробок! Вот и все, что запомнил Малышев. Хотя – нет. Задержалась в памяти еще одна деталь: как сам он, стараясь глядеть на дорогу, своими похмельными ручонками передает Маринке подарок. Как Маринка принимает коробки со счастливой улыбкой и как от неосторожного движения соскальзывает к ногам ее еще один подарок: чешская дамская сумочка из бежевой замши, такая, о какой раньше Маринка и не мечтала. Ручной работы, с барельефом мягких бежевых роз на внешней стороне, с золоченой звонкой защелкой – по типу клатча, но большего размера. Сумочка запомнилась оттого, что позже, когда вещи жены привезли ему «на опознание», именно на этих замшевых розах запеклись бурые пятна крови. Сама сумочка, правда, порвалась…

Случилось это, как выяснилось позже, рядом с проспектом Мира, 108. Какие-то лихачи, стараясь вырваться вперед из общего потока, оказались на встречной и ухнули в машину Малышева – в лобовую.

Очнулся Венька в самом настоящем потустороннем мире, в аду. Сказалось, видимо, шоковое состояние – боли он не чувствовал, а все окружающее воспринимал отчасти как сон. Жалеть себя, думать о судьбе Маринки – не получалось. И страха не было. Он лежал в реанимации – голый, под белой больничной простыней, ниже пояса заляпанной красным. Впрочем, здесь, в реанимации, все лежали голышом – и женщины, и мужчины – под такими же казенными простынями – и словно бы не замечали этого. Ужас и смятение царили в палате. Какой-то сумеречный, подслеповатый свет, подкрашенный разведенной кровью, затягивал все пространство, как отравленная вода в аквариуме. А доставленные со «Скорой» корчились, как полудохлые рыбы, на жестких железных койках.

Как попадали в палату раздетые люди – никто из ее «обитателей» не видел, и это тоже казалось обычным, точно это души спускались в чистилище или на круги ада, по Данте. И все попавшие, как большие рыбы, бессильно бились в ядовитом мареве. Напротив Веньки лежала тетушка, синеватая и жесткая, как неживая, – только пальцы, вцепившиеся в простыню у горла, побелели от усилия. А чуть дальше – молодой парень, не обращая ни на кого внимания, рвался из привязи на кровати, корчился, запрокинув голову, пускал пену изо рта. На третьей койке, сбросив простыню, валялся старик – со вздутым животом и узловатыми венами на тощих ногах. Лицо его не имело возраста и походило на синюшную маску без глаз и губ. Его тоже можно было принять за труп, но старик дышал; вернее, страшно хрипел разбитой грудью.