В школу не ходит. Сирота. Пятнадцать лет.

— Слишком мало.

— Это же ничего не значит, — порывисто произносит она.

— Значит. Можешь отстать от других. Мои юноши и девушки все старше тебя, хорошо подготовлены в школе. На них и рассчитаны занятия. А спрашиваю я много.

— Это как раз то, что мне нравится.

И снова пристальный, несколько удивленный взгляд.

— Я очень, очень хочу ходить на занятия!

— Хорошо. Я тебя запишу. Но если отстанешь, придется тебе еще подождать. Ничего не поделаешь.

Ну вот, ее и записали. Но радоваться еще рано. Видно, выглядит она слишком по-дурацки, слишком недалекой, раз в ней так сомневаются. Неужели же она не сможет заниматься, как все? Неужели отстанет? А вдруг да? Она же со стыда глаз не сможет поднять. То-то станет Кристап ее дразнить, и с полным правом.

Чуть-чуть поспешила она, поторопилась сделать решающий шаг, но обратного пути нет.

Занятия проходят в просторном помещении церковной школы. И сидят все, как в церкви, — девочки справа, мальчики слева. Гул голосов, болтовня. Знакомые сидят рядом, ученики из одной школы держатся поближе друг к другу. Здороваются друзья, знакомятся друзья друзей. Несмотря на то что Аннеле пришла вовремя, все парты заняты. Она не знала, что в первый раз все спешат прийти пораньше, чтобы занять самые удобные места — где сядешь, там и будешь сидеть до конца занятий. Только на самой первой парте никого нет. Но сидеть на самом виду у всех? И в поисках места она идет по проходу. Кое-где можно было бы сесть, но куда ни пытается она примоститься, ей отвечают: «Занято!» И тут она заметила Марию. Та сидит рядом с подругой Лизеты, которую видела Аннеле в памятный лунный вечер. Если бы девочки потеснились, она сумела бы устроиться с ними рядом — места хватило бы. Мария тоже увидела ее, но тотчас отвернулась. «Она не хочет меня узнавать, делает вид, что меня не заметила?» Да, да, так и есть. Словно оцепенев, стоит Аннеле посреди прохода, и все глаза устремлены на нее: кто такая? что ищет? кто ее знает? Чужая. И она медленно отступает и садится на первую парту, около самой кафедры. Что еще ей остается?

Какие муки испытала она в это мгновение! Без сомнения, все видели, что нет ей места нигде.

«Они, конечно, оглядывают меня с ног до головы, обсуждают мою скромную одежду, чиненые туфли — ведь на первой парте я как на ладони, никуда не спрячешься. Пожимают плечами: нигде не видели, никому не знакома. Откуда? Из какой школы? Ах, не учится в школе? А раз не учусь, значит, им не ровня. А что думает пастор? Вероятно: ну и девочка, устроилась прямо у меня под носом! Уж и тогда чересчур смелой показалась, когда пришла записываться. Нет, нет, совсем не так. Лучше бы мне сидеть где-нибудь позади, тихо бы себе слушала, и никто бы меня не заметил. Ведь может случиться, что я не смогу всего понять, отстану, а меня все видели, и даже на улице, заметив меня, станут перешептываться, смеяться».

В самую последнюю секунду вбегает еще одна девочка, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, и, ни на кого не глядя, садится рядом с Аннеле на первую парту. Теперь их двое.

Гул внезапно стихает. Входит пастор.

Молча стоит он на кафедре и ждет, пока воцарится полнейшая тишина. Потом наклоняет голову. Все встают.

После молитвы пастор вызывает каждого поименно, чтобы убедиться, все ли записавшиеся пришли. Каждый, кого вызывают, встает, подтверждает свое присутствие более или менее слышным «да!». Вызывают сначала мальчиков — и все головы девочек повернуты налево. Многих мальчиков, да и девочек Аннеле не раз встречала на улице, теперь она знает, как их зовут.

— Екаб Камол!

Раздается грубоватый басок и встает юный великан. «Да это же Длинный Медведь!»

Первое занятие завершается общими указаниями, пастор объясняет, как будут проходить занятия, какие он преследует цели. Изучать библию, катехизис и молитвы конфирмантам не придется — он полагает, что все это они усвоили в школе, а он постарается помочь им понять немного самих себя, понять жизнь и просит отнестись к занятиям серьезно, слушать внимательно. Уходит пастор, и вслед за ним исчезает Аннеле. Чтобы никого не видеть, ни с кем не столкнуться. «Раз они не хотят меня знать, то и я их тоже». Не станет она унижаться.

Валден был не из тех, кто покорял с первого взгляда. Высокий, стройный, длинные темные волосы тронуты у висков сединой. Лицо гладко выбрито, взгляд пристальный, строгий, требующий внимания. Что-то знакомое было в лице пастора, в его движениях, голосе. Где она это уже видела? Когда? Не похож ли он на учителя из школы, в которую она ходила летом? Нет! Тот был стройней, моложе. И беспечнее. И не было у него этой горестной складки вокруг рта, которая обозначалась внезапно и вызывала такое странное щемящее чувство.

Пастор стоял и ждал, когда стихнет шум — он привык говорить в такой тишине, что слышно было, как падает на пол иголка. Потом он окинул взглядом сидящих, мгновение, всего лишь мгновение задержался на Аннеле, и увидела она в его взгляде тепло, доброту и ласку. Она вздрогнула. Отец! Вот так же смотрел и отец. Словно донесся из вечности голос и тут же затих, умолк, но невидимая связь, неясное сходство остались, и сердце потянулось к человеку, который стоял на кафедре; может, и была в нем частица той силы, что охраняла и лелеяла ее детство. Она не спускала с пастора глаз с той минуты, как он начал говорить. Как пьет росу истомившееся от жажды растение, так и она впитывала каждое его слово. Каждое слово встречала как долгожданного гостя. И ликовала: какие же они незнакомцы? Я же их знаю! Это сотоварищи моих мыслей. Только в иных — в нарядных одеждах. И лица у них умнее, серьезнее и выразительнее. Это старшие братья моих мыслей. Они обошли весь свет и принесли к моим ногам накопленные богатства. Они стучатся в закрома, где обитают мои мысли, чтобы поселиться там, одарив теплом и светом. Ну, а раз мы понимаем друг друга, не станет же отправлять меня домой тот, кто стоит на кафедре, — я должна слушать и запоминать все, что он ни скажет.

Но вот урок закончен, и Аннеле словно пробуждается ото сна. Ей не надо ничего записывать, как другим, — эти глубокие и серьезные мысли всегда с нею, сопровождают ее весь день. Она учится всему, что видит, всему, что слышит, а закрома ее памяти просторные и глубокие, и хочется заполнить их до краев.

Занятия длятся уже больше недели, и однажды Валден решает проверить, как усвоили его слушатели то, о чем он им рассказывал. Никого не вызывает, ждет, не изъявит ли кто-нибудь желание сам.

Однако желающих нет. Тогда он обводит взглядом сначала ряды мальчиков, потом ряды девочек, и так до самой первой парты. Возможно, Аннеле шевельнула рукой. Возможно, отважилась на это, потому что уверена, что ответить сможет, и взгляд Валдена задерживается на ней.

— Ты? Хочешь отвечать?

И он ждет.

Она встает и начинает. Сначала не очень блестяще — сердце бешено колотится, голос дрожит. Но она успокаивает себя: ведь знать она знает. Пусть спрашивает. И с каждым вопросом неприятная дрожь утихает, голос звучит четко, и так они беседуют — непринужденно, как знакомые, как друзья: он задает вопросы, она отвечает, и все глаза устремлены на них.

— Садись!

Пастор еще раз повторяет слова Аннеле, и те, что прямо отвечали на его вопрос, и те, что уклонялись в сторону в поисках своего пути, нанизывает их, словно бусы, на нитку, и взяв их за образец, обобщает сказанное во время занятий.

У Аннеле пылают уши. До чего странно слышать в чужих устах собственные слова! Как расценил их пастор? Верно ли она отвечала? Четко ли? Подтвердят ли, что не отстала, сможет ли она посещать занятия и впредь? Она ведь отвечала в первый раз. Это была первая возможность судить о ней. Да или нет — она должна узнать. Аннеле собирается с духом и, когда пастор спускается с кафедры, подходит к нему: «Я… я могу посещать занятия?»

Валден приветливо, утвердительно кивает:

— Да, да. Отчего же нет? Можешь, конечно можешь.