«Не к добру это, — подумала она. — Но что они могут мне сделать? Я же не боюсь!»

— Боишься, — сказал невидимый голос. И в ту же секунду страх подступил вплотную. Сначала казалось, он в мизинце и только в одной капле крови, а потом он пополз вверх, словно пар, и вот уже вся она дрожит от страха. И Аннеле побежала с немыслимой скоростью, бежала так, что ног под собой не чуяла. Вот каким огромным стал ее страх.

«Где же цель, где? Если достигну, все кончится хорошо».

— Ты у цели, — сказал тот же невидимый голос.

И она увидела, что находится в большом помещении, стены, пол, потолок в нем из белого сверкающего мрамора. И не стены это вовсе, а грани тех самых каменистых гряд, по которым шла она и которые вдруг превратились в полки. А на полках — книг видимо-невидимо. В старинных переплетах, лежали они корешок к корешку. Казалось, они живые и ряды их растут прямо из стен, словно порядки полков.

«Тут, верно, книжки со всего света, — подумала Аннеле. — За всю жизнь не перечесть».

— А какую сейчас взять?

— Ту, что на самом верху, это и есть самая лучшая.

Верхняя книга лежала на полке одна. Похоже, ее часто читали, была она тяжелая, в простой серой обложке, углы в такой же оправе, как у бабушкиной книги в Авотах.

— Хорошо, я возьму ее, раз она самая лучшая.

И вот она тянется за книгой, но та не дается. Как яблоня в сказке, что не хотела расставаться с золотым яблоком, она, казалось, поднимается все выше и выше. Но когда после огромных усилий Аннеле, наконец, до нее дотянулась, потолок раскрылся, будто ракушка, на две половинки, и на одном краю появился неестественно большой и удивительно красивый образ, осиянный белыми облаками. За ним простирался бескрайний синий простор неба.

Аннеле отдернула руки.

Эту книгу, видно, нельзя просто так взять?

— Бери! — сказал образ. — Это книга жизни и истины.

— Что? Это и есть книга жизни и истины? Но ведь как раз ее я все время ищу!

Книга легко скользнула в руку. И она прижала ее к сердцу.

А образ царственно поднял руку и указал на стену за книгой. Там, у мраморной стены, как два изваяния, стоят ее преследователи, маленькие, испуганные, бледные, словно тени.

А образ говорит им:

— Исчезните, духи тьмы! Вам входить в небесные чертоги запрещено!

«Небесные чертоги!» — с благоговейным трепетом думает Аннеле.

И просыпается. И все исчезает. Скрещенные на груди руки держат несуществующую книгу, к которой только что прикасались пальцы.

За окном танцуют белые снежинки.

Во второй комнате горит лампа. Двери приоткрыты. Оттуда доносятся два голоса: матери и сестры. Лизиня завела обычай — воскресным утром вышивать шелком и бисером по образцам, которых она насмотрелась у своих заказчиц.

Слов матери Аннеле не слышала. А Лизиня ответила:

— Не горюй, мама. Напрасно ты беспокоишься. Аннеле по-другому будет свой хлеб зарабатывать.

— Как же это по-другому?

— Пока не знаю, но судьба ей другая предназначена. Она же в сто раз одареннее меня.

Аннеле встрепенулась.

Что сказала сестра? В сто раз одареннее, чем старшая сестра? Лизиня, которую она обожает и боготворит?! В сто раз одареннее? Конечно, всерьез это принимать нельзя: обе они любят пышные сравнения, но все-таки, все-таки: как проникновенно сказала это Лизиня, какая вера звучала в ее голосе! Милая, замечательная, чудесная сестра!

— Что значит: одаренная? Чем? Я что-то не вижу.

— А я вижу. И давно — когда она еще малышкой была. Я никогда не сомневалась, что ей предстоит в жизни другой путь.

Милая, чудесная сестра!

— Ну, ладно, допустим, что это так, но какой прок от этого бедному ребенку? Ни в школу отдать ее мы не можем, ни книжек купить, а станет сама всего добиваться, сколько преград придется преодолеть? И сил в сто раз больше, чем другим, понадобится. Да и будет ли это? Кто бедняка послушает? Отец разве не умнее других был? Порой диву давалась, откуда слова такие брал. А считались с ним те же братья? «Пусть тебя, батрака, такие же, как ты, слушают». Вот что говорили.

— Так то ж были старые времена, мама. Придут другие времена, по-другому к людям относиться будут.

— Ну, уж не знаю, станут ли думать по-другому в новые времена!

Да, мама верно говорит. Сколько уж раз натыкались мысли Аннеле на эти преграды. В девочке было столько же от отца, сколько и от матери. На какие только высоты ни взлетали ее мысли, словно жаворонок пел: «будет, будет, будет!» Сквозь какие только трясины горя и отчаяния ни пробиралась она с жалобным стоном совы: «не будет, не будет». Никогда не исполняется то, на что надеешься.

Она обхватила руками колени и задумалась. Еще раз мысленно перебирала все, что сказала мать, что сказала сестра. И сама себе не нравилась. Не было в ней чего-то, что нужно было для жизни. Не умела она, как Лизиня, расставить все по местам, все понять. Мысли свои ясно выразить тоже не могла. Иногда, когда она говорила, ее просто никто не слушал, иногда посмотрят удивленно и ничего не ответят. И вдруг — одаренная? Разве могла она добиться того, чего хотела? Придумать — да. Пыталась она как-то изобразить на ткани придуманный ею узор, который показался ей просто великолепным, но после пришлось все распороть, чтобы Лизиня не увидела, что получилось криво. Не подчинялись руки мыслям. Ну, а сон? И потом такой разговор? Не знак ли то был? Но как бы то ни было — а книга жизни осталась у нее в руках. Разве ж это не добрый знак? Не означало ли это: будет, будет, будет?

Мальчика, который неотступно за ней подсматривал и изо всех сил старался обратить на себя внимание, звали Конрадом. «Мой Кундратынь, мой Кундратынь!» — так звала его мать. Как-то поутру Аннеле столкнулась с ним во дворе лицом к лицу. Конрад вскинул руку к козырьку картуза.

— Мойн!

— Доброе утро!

И каждый пошел по своим делам. На другое утро Конрад остановился. После привычного: «мойн!» он надел картуз и хвастливо произнес:

— Я могу вам принести книги! Хотите?

— Книги?

— Да.

— Ах, вот как?

— Да.

Вот так сюрприз! Кто же ему сказал? Кто говорил ему про книги?

Аннеле со всех ног помчалась к матери.

— Мам, ты говорила соседке, что я про книжки мечтаю?

— Нет, с чего бы мне говорить?

— А откуда этот мальчик знает?

— Какой мальчик? Кунрад?

— Да, да, Конрад.

— А что же он говорит?

— Обещает книги принести.

— Ну и что за беда? Он же ходит к Штесенагену.

Нет, мать про книги не говорила. Да и не в ее натуре это было. Но Конрад словно угадал; дал понять: я знаю, что вы любите книги, и я могу их принести.

Откуда он знает?

Долго эта мысль не дает ей покоя, и вдруг жаркая волна окатывает ее с ног до головы: он знает об этом от нее самой. Она сама ему сказала сквозь тонкую стенку. Сама с собой разговаривала и сказала. Вероятно так: «Ах, были бы у меня книги! Где бы книжки достать?» Так, видно, говорила она с собой. Ведь не молчала она целыми днями на новине. С солнцем, с ветром говорила, с травой, сама с собой разговаривала, чтобы слышать, как звучит. В городе, конечно, такие разговоры пришлось умерить: как бы кто не подслушал! И вот подслушал-таки этот мальчишка! Вот дотошный!

Воскресенье. Аннеле читает «Illustrierte Welt». Перечитала от начала до конца. Остался один рассказ, испещренный французскими предложениями. «Как только достану хороший учебник, сразу же французский стану изучать», — решила она.

В дверь стучат.

Гости? Мать в церкви. Лизиня у Гузе. Кто бы это мог быть?

Только бы не Конрад!

Еще раз раздался стук.

— Войдите!

Так и есть, Конрад. Стоит в дверях.

— Набенд![4]

Ну и кикимора со своим «набенд»!

Что делать? Пригласить пройти?

Но гость не из тех, кто ждет особого приглашения. Входит уверенно, протягивает руку. Обдает резким запахом.

— Откуда у вас такое мыло?

— От лучшего поставщика. Пожалуйста! — И он сует свою руку Аннеле прямо под нос.