Аннеле шла той дорогой, которая виднелась с Авотовых гор. И уводила она в мир. Но когда батраки приблизились к перекрестку, воз с поклажей, подле которого шагал отец, неожиданно свернул с широкой дороги, к которой устремлены были все помыслы девочки и которая, чудилось, вдали поднимается в гору. За ним свернули и остальные.

Коровы и овцы обогнали возы. Возле первых мостков, соединявших проселочную дорогу с большаком, мать остановилась и прокричала вдаль:

— Здесь сворачивать?

— Дальше, дальше, — отозвался отец.

Так шли они довольно долго. Только у третьих мостков отец махнул, чтобы сворачивали направо.

Возы увязали в глине и еле-еле тащились. Погонщикам приходилось во все глаза смотреть за скотиной — как бы не потравили чужие посевы. Но Аннеле, хоть и напоминали ей, чтоб не забывала о своих обязанностях, примечала все, что встречалось им на пути в этот Юрьев день.

Избы вдоль дороги были все красивые да высокие. Прошли мимо хутора с красными блестящими крышами, который, если смотреть с Авотовых гор, виднелся где-то у самого горизонта. Постройки словно новые бидоны для молока, изгороди целые, сады огромные. Хорошо бы здесь поселиться, если уж в Авотах оставаться было нельзя. Калитка и ворота так и манили зайти; в садах укромные местечки, в которых можно спрятаться, словно в лесу. А подойдешь поближе к такому хутору, встретит тебя бурливый серебристый ручеек, выныривающий из зарослей лозняка.

И вон тот мог бы стать новым домом, славно было б здесь жить, но никто не останавливается, все шагают дальше. Аннеле ни у кого не спрашивала, далеко ли еще, придут, сама увидит, а покуда глаза и мысли отыскивали на обочине самые красивые местечки и находили там приют, словно перелетные птицы на мачтах чужих кораблей.

Сумерки густели, все хутора остались позади и дорога внезапно оборвалась, как лопнувшая струна. Впереди простиралась очерченная синей каймой леса равнина — ни луг, ни поле, ни лесная поляна. Чахлая рыжеватая травка с трудом пробивалась из земли.

— За скотиной можно не смотреть. Стеречь здесь нечего, — сказал отец.

Мать приостановилась, всплеснула руками и молча покачала головой.

— Так вот она какая, эта новина? — уронила.

Возы направились в глубь равнины. Раскачиваясь, ехали по кочкам и топким местам, кое-где виднелись следы колес. Похоже, здесь собирались мостить дорогу.

Но куда они едут?

В центре равнины, в самом низком ее месте, стояла освещенная вечерним солнцем постройка, крытая соломой. Туда и направлялись возы.

— Что там за будка? — спросила Аннеле.

— Это и есть Новый дом.

Аннеле словно онемела от неожиданности. Противоречивые чувства бились в горле. Первым вылетел смех — ну и домишко, что избушка на курьих ножках, такие только в сказках бывают, а зовется «Новый дом», но тотчас ему на смену пришло чувство острой горечи: да вот оно, то самое, что отказывается принимать сердце; и оно неотвратимо. И чем-то грозным, недобрым повеяло вокруг, словно тяжелая свинцовая туча придавила все к земле.

Внезапно из лесу вырвался огромный столб клубящегося дыма и помчался вперед, словно птица по черной борозде, волоча за собой вереницу невиданных, странных избушек.

— Во, еще будки! И мчатся! — воскликнула ошеломленная девочка. И вспыхнула, когда все вокруг так и покатились со смеху.

— Да не будь же такой дурехой, — стали объяснять взрослые, — это железная дорога, и мчится по ней поезд: впереди паровоз, а будки и не будки вовсе, а вагоны. В вагонах люди сидят, что тебе в избах, и едут в дальние края.

Ну и ну! Железная дорога, поезд, паровоз, вагоны. Так значит, есть здесь и такое, о чем в Авотах и слыхом не слыхивали.

Чем ближе подходили, тем выше становилось новое жилище. Изба словно из ямы выбиралась.

— А почему она в таком низком месте? — спросила девочка.

— Так к воде ближе, глупая, — опять пришлось ей выслушать.

За избушкой, крытой соломой, виднелась начатая постройка. Это был хлев, выложенный из глины. Возле одной стены соорудили временные стойла под крышей, чтобы было где разместить скотину.

Чуть подальше, шагах в двадцати от дома, простиралась водная гладь. И хоть ноги не слушались от усталости, посмотреть так и тянуло.

А воды-то сколько! Уж не озеро ли это? Озера она еще не видела. Это что-то совсем новое. До воды надо было добираться по кочкам, которых было здесь ровно столько, сколько булыжника в мостовой. Под ногами хлюпало, ступишь на кочку — она из-под ног уходит. Чуть не из-под каждой кочки вылетала птичка с хохолком, взмывала вверх, камнем падала вниз, носилась вокруг Аннеле, задевая за волосы, лоб и жалостливо, тревожно кричала: чиви, чиви! чиви, чиви! уходи! уходи!

Чибисы словно подавали друг другу знаки — взмывали в воздух, сновали среди кочек, кричали неумолчно, и всполошили все вокруг. Куда ни ступит — писк раздается, словно рой комаров жужжит. Тревожились птицы за своих птенцов, которых среди кочек было видимо-невидимо. Напрасно клялась Аннеле: «Не хочу я вам зла, чибисы. Не обижу я вас». Не слушают чибисы. За врага принимают, за недруга, которому не место в их стане, и кричат не умолкая: чиви, чиви! уходи!

Аннеле вскоре поняла, что значит их «уходи!». Чибисы хитрят, заманивают ее подальше от своих гнезд, хотят увести в глубь новины. «Увидят они, что я не дам себя обмануть, что ничего плохого им не делаю, и придется им со мною свыкнуться», — думала она и шла себе дальше, а чибисы провожали ее и кричали все жалостливее и громче.

Вечернее небо отражалось в озерке, словно в зеркале. На самом деле не озерко это было, а большая лужа, образовавшаяся в ложбинке. Вся новина была похожа на корыто, а здесь было самое глубокое место.

Над тонкой трубой новой избы в небо поднимался высокий столб дыма. «Иди сюда!» — звал Аннеле.

А куда же еще? Туда и придется бегать. Изо дня в день — ведь там теперь ее дом.

Тесно было в новой избе. Словно тот, кто строил ее, побоялся сделать в огромном пологе новины прореху побольше. Стены из грубо отесанных бревен, проконопаченные мхом, источали смолистый аромат. Оконце, разделенное на четыре клеточки, пропускало свету ни много ни мало, а сколько могло. Все было сделано на скорую руку. За неказистым столом сидели два батрака Лаукмалиса, которые помогли перебраться. Один из них был Микелис Гелзис, теперь он жил в Лаукмалях. Мать нажарила мяса и яиц. Обычное угощенье в Юрьев день. Ели не торопясь, хотя обратный путь предстоял неблизкий. «Успеется. Дом не заяц, в лес не убежит». Так сказал Микелис, как всегда улыбающийся, словоохотливый хоть и до чужих речей жадный.

— Ну, Кришьянис, вот у тебя и земля, вот у тебя и избенка, — сказал он. — Даром что не своя, но надрываться тебе здесь хватит до конца дней твоих. Да что там до конца дней! Пять жизней в нее можно вложить. Эта пустошь на версты тянется!

Отец был задумчив и молчалив. Пригладит волосы, пробормочет что-то себе под нос, не желая вступать в разговор с Микелисом. Беседа не клеилась. Аннеле кажется, что на сей раз Микелис не с того конца начал. Никто его и не поддержал. Мужчины простились.

Далекий лес заалел в лучах заходящего солнца. Микелис взгромоздился на телегу и, отогнув рукой ухо, долго вслушивался в новину.

— Не гляди, что пустыня, и здесь свои войска есть, — произнес он. — Одни залегли, а другие тут как тут! Слышите, ор какой.

Вокруг озерка, где недавно носились испуганные чибисы, квакали лягушки. Полчища лягушек. Тьма-тьмущая. А чуть подальше еще. И дальше. И дальше. От миллионноголосого кваканья вибрировала земля пустоши.

А в Авотах был однажды Юрьев день, когда женщины и девушки с Авотских гор на весь свет весну славили. Когда это было? Где это было? Кажется Аннеле, что сто лет прошло с тех пор, как она в Юрьев день приехала из Калтыней в Авоты. Там соловьи поют, тут чибисы кричат и лягушки квакают.

И унеслась мыслями в Авоты, оббегала все тропинки, осмотрела в саду каждую почку, которой завтра распуститься пора. И засыпая, сама с собой лукавила: не будет всего этого, не будет, проснусь поутру, окажусь снова в Авотах. И каким же сладостным был этот обман! С такими мыслями она и заснула. Мать разбудила Аннеле, когда только-только встало солнышко. Скотину выгонять пора — с собой корма никакого не взяли.