Она была в отличном настроении, несмотря на свои недуги. Ей прибавили две кроны в месяц — вместо десяти она стала получать от попечительства о бедных двенадцать. Закутить на них нельзя, но все-таки это были деньги. Кроме того, она взялась на старости лет — ей шел уже восьмидесятый год — за новую работу; поставлять «зажигалки» на «фабрику» на Дворянский улице. Собственно говоря, просто в мелочную лавку, но старуха называла ее фабрикой для пущей важности. Если приналечь хорошенько, то можно было выработать в неделю крону с лишком. Справлялась она и с мытьем лестниц в доме, так что Дитте могла заняться чем-нибудь поважнее.

— Да, слава богу, даром хлеба еще не ем, — говорила Расмуссен; старуха совсем ожила.

На долю Дитте оставалось еще немало всяких дел. Чем хуже обстоятельства, тем труднее найти выход. Обстоятельства же складывались все печальнее и печальнее: безработных в этом году было еще больше, чем в прошлом, и число их все увеличивалось. А бороться с безработицей не хватало средств — прошлогодняя зима разорила все семьи, летний же рабочий сезон был слишком короток, чтобы они опять могли стать на ноги. Сборы в пользу нуждающихся устраивались и среди богатых и среди бедных; тот, кто имел заработок, отдавал четвертую часть его в пользу безработных. Но много ли получалось, если на имевшего работу приходилось по два безработных? Зажиточные люди не отказывались жертвовать и давали изрядные суммы, но вместе с тем многие как будто испугались чего-то или ими овладел демон бережливости: они перестали звать поденщиц, тогда как прежде никогда не обходились без посторонней помощи при большой стирке и при генеральной уборке в доме. Между тем плохие времена этих людей вовсе не задевали! Словом, холод и нужда как будто заставляли сжиматься даже тех, кому совсем незачем было считать каждый грош. И люди стали дешево ценить свой труд. Где только можно было заработать хоть пять эре, безработные десятками стекались туда и перебивали друг у друга работу, сбавляя цену. Под конец выходило так, что работали почти задаром.

Устраивались сборы и в провинции. Там ведь, говорят, хлеб нипочем! И надо сказать правду, крестьяне давали щедро, хотя вообще-то недолюбливали горожан. В город посылались возы хлеба, сала, картошки и распределялись благотворительными комитетами и профессиональными союзами среди нуждающихся. Но и тут, как везде, — у кого локти были посильнее, тот первым продирался вперед; запастись нахальством поэтому было нелишнее. Ни у старухи Расмуссен, ни у Дитте его, однако, не было, и лучше, пожалуй, было посылать Петера. Тот умел прошмыгнуть между ног взрослых, и ему иногда удавалось добыть кое-что. Но для этого нужна была именно удача. И всего, что удавалось собрать или сколотить, хватало так ненадолго! Бедность была каким-то решетом, бездонной бочкой.

Хорошо еще, что доктору платить не приходилось. Он навещал Карла ежедневно, хотя и знал, что не получит за это денег. Он помнил Карла по его выступлениям на собраниях рабочих. Стало быть, кое-какую пользу они принесли. Дитте доктора побаивалась. Он был сухой, как щепка, словно много лет у него крохи во рту не было. Невыгодно, видно, лечить бедняков. В сущности, у него на лице выделялись одни глаза. Зато они были выразительны, так глядели на человека сквозь очки, что тот не знал, куда деваться. И когда доктор говорил, Дитте никогда не была уверена в том, как надо его понимать — буквально или же наоборот:

Но старуха Расмуссен никого не боялась и смело обращалась к нему: не пропишет ли доктор ей чего-нибудь против болезней?.. Самое лучшее — чего-нибудь укрепительного!

— Прописать-то, конечно, можно, — говорил доктор, слегка усмехаясь, — но от этого толку не будет. Не больше, чем если вы проглотите рецепт вместо лекарства, как это делают в католических странах.

— Нет, я, слава богу, не католичка, — с живостью отвечала старуха. — И голова у меня в порядке. Ломит мне поясницу да ноги болят… ну и лопатки тоже. Не бывает разве каких-нибудь остатков в пузырьках, которые все равно выбрасывают?

— Вы думаете, что-нибудь выбрасывают в такие времена?

— Да ведь если случится помереть кому… А мне почти все равно, что принимать — лишь бы подкрепить себя немножко.

Доктор рассмеялся, но на другой день принес ей все-таки и пилюли и микстуру.

— Пусть принимает, — сказал он Дитте, — старым людям нужно подбодрить себя чем-нибудь. А послезавтра мы попробуем поднять Карла с постели. Но ему необходимо носить на теле фуфайку, теплую шерстяную фуфайку, иначе он опять может заболеть. Сумеете вы достать ему фуфайку? То есть две, — для смены; он ни в коем случае не должен снимать с себя фуфайку!

Ну конечно, она достанет. Дитте сказала это, даже не сморгнув, но, в сущности, сама не знала, как это сделать. Перина ушла на лекарства, и больше заложить было нечего. В долг она брала направо и налево, задолжала кругом, болезнь истощила решительно все ресурсы. И каких неимоверных трудов стоило Дитте давать Карлу и то немногое, что он мог проглотить!

Сегодня она поджарила ему кусочек печенки. Остальных она накормила картошкой с луковым соусом. Когда она принесла Карлу еду, он читал.

— Ах, какое вкусное блюдо ты мне принесла! — сказал он растроганно. Но сам больше ковырял вилкой, чем ел. Исхудал он за эти две-три недели страшно, просто жалость брала глядеть.

— Да ты ешь, — сказала Дитте, — ведь ты почти ничего не берешь.

— Погоди, дай мне только выйти на воздух. Это лежанье в постели ужасно действует на пас, людей, привыкших работать на вольном воздухе. Завтра я встану, слышишь?

— Нет, послезавтра, — возразила Дитте, слабо улыбаясь. — Ты меня надуть хочешь, совсем как ребенок.

— Бели доктор говорит послезавтра, стало быть, можно встать и завтра, будь спокойна. Они всегда чересчур осторожны.

— Но, ведь нужно сначала добыть тебе фуфайку, без этого тебе нельзя вставать.

— Ну так долго же придется мне лежать. Откуда нам взять ее? И на что она мне? Я отроду не носил фуфайки на теле.

Дитте не стала больше разговаривать об этом. Фуфайка ему необходима, и она ее добудет во что бы то ни стало.

— А что такое ты читаешь? — с удивлением спросила она. — Как будто Библию?

— Да, обличения пророка Исаии. Он обличил современное ему общество. Раньше я никогда не понимал этого как следует, но и он проповедовал бога — защитника вдов и сирот. Вот послушай: «Горе издающим законы несправедливые и попирающим закон, дабы устранить от правосудия бедных и похитить право у малосильных, ограбить вдов и сирот…» Прямо точно наше общество бичует.

— Плохо он, видно, бичевал, — сказала Дитте, — раз и до сих пор нам приходится бороться все с той же несправедливостью.

— Да, он ведь уповал на агнца. Но не агнцу прогнать волков. По-моему, Христос был слишком мягок сердцем, вот мы и расплачиваемся за это. Нашей земле требуется, как гласит поговорка, «крепкий щелок для паршивой головы». О, как хотелось бы мне дожить до того дня, когда «наступит правосудие», — заключил он с фанатическим блеском в глазах.

— Укройся-ка хорошенько да брось свои книжки, — сказала Дитте, отбирая у него Библию. — А то опять у тебя жар начнется.

Когда они поели, старуха Расмуссен собралась пойти в попечительство — не дадут ли кусочек шпику или грудинки; сегодня там должны были раздавать продукты.

— Карлу необходимо дать чего-нибудь посытнее — тарелку горохового супа с салом.

— Ох, возьмите Анну с собой, — попросила Дитте, — тогда Петер понянчится с братишкой, а мне надо как-нибудь раздобыть Карлу фуфайку.

— Ты бы попробовала пойти к своим на Истедгаде, — посоветовала старуха. — Когда они узнают, что это для Карла, то…

Дитте и сама об этом подумывала.

— Но ступайте скорей, бабушка, иначе опоздаете! — И, выпроводив старуху с девочкой, заторопилась сама. — Ты ведь понянчишь братишку, хорошенько посмотришь за ним? — сказала она Петеру, взяв его за подбородок. — Только не надо ходить к дяде Карлу, он еще слишком слаб.

Петер потерся мордочкой о ее ладонь, словно ласковый жеребенок.