Но так хорошо было, что старуха тут же рядом: по крайней мере, ее слышно ночью, и Дитте стала спать спокойнее. Да и Карл теперь мог отказаться от своей комнаты на стороне и перебраться в чуланчик старухи Расмуссен. И деньги оставались в кармане, и Карл был поближе. Важно всем объединиться против общих врагов — холода и безработицы, — они хоть кого заставят призадуматься.

Все это время у Карла не было постоянной работы но специальности, и он перебивался случайными заработками: бегал то на Рыночную площадь, то в Порт, то на Охотный рынок — всюду, где могла подвернуться работенка. Ни себя, ни башмаков не жалел и опять спустил весь жирок, что нажил за лето. Настроение, однако, у него было бодрое. Дитте радовалась, — большую часть своего заработка Карл все-таки оставлял здесь, и теперь она могла отплатить ему хоть какими-нибудь заботами. Вечера он — если не уходил на собрания — проводил в общей комнате: читал или писал статейки для газеты, которую безработные сами выпускали раз в неделю.

.— Какой, в сущности, прок от ваших собраний? — сказала как-то раз Дитте. — В прошлом году вы тоже собирались, а безработных в этом году еще больше. Что вы там ни говорите, ни делайте, хозяева и в ус не дуют!

— Да, большого впечатления это на них, пожалуй, не производит, — согласился Карл. — Но мы, по крайней мере, сами себе не даем задремать… и, наверное, кое-кого пробуждаем от спячки. Пока в человеке кипит злоба, он еще не совсем пропащий! Кроме того, «Самаритяне» все-таки открыли в этом году свои столовые раньше прошлогоднего, и газеты трубя вовсю, призывая помочь безработным. Так что, видно, все-таки побаиваются нас.

— Скорей, пожалуй, нужда смягчила людям сердца, — предположила Дитте.

— И это может быть. Во всяком случае они должны все время видеть нуждающихся, чтобы задуматься о них. На собаку, которая забьется в свою конуру зализывать раны, никто и внимания не обращает. Поэтому мы собираемся устроить демонстрацию — шествие наиболее нуждающихся безработных с женами, детьми и хорошо бы со всем скарбом. У большинства ведь не больше добра, чем может уместиться на ручной тележке. Хочешь участвовать? Кажется, это будет в сочельник, когда люди вообще становятся добрее, чем обычно.

Нет, Дитте не хотела выставлять напоказ свои лохмотья. Она предпочитала перебиваться как-нибудь сама.

— И к чему вы это затеваете? — спросила она. — Удивительно!

— Мы хотим заставить уважать лохмотья и попугать филантропов. Не мешает им посмотреть, сколько нас. Но, может быть, выгоднее дождаться настоящей зимы. Теперь, пожалуй, рановато.

— Ты словно спекулируешь на всей этой нужде и нищете! — сказала Дитте с оттенком упрека.

— Ну, да! У нас в деревне, среди «братьев» всегда проповедовалось, что нужда и страдания посылаются людям, чтобы обратить их к богу. Но я только теперь понял смысл: голодающих физически надо превратить в алчущих духом!

Дитте внимательно слушала. Она начинала уже находить в речах Карла более глубокий смысл и перестала пренебрегать ими, как раньше, когда думала, что в них заключается что-то религиозное.

— А что же ты сделаешь с беднягами, которые не могут стать алчущими духом, а только требуют себе кусок хлеба, когда голодны, как я, например? — опять спросила она серьезно.

Карл взглянул на нее с радостным изумлением. Впервые Дитте не отклонила такого разговора, а заинтересовалась его идеями.

— Тебя-то нам не приходится будить. Напротив, ты нас будишь!

— Я? Да я ровно ничего не смыслю во всем этом! — с испугом ответила Дитте.

— Да, ты, потому что ты всегда одинакова — и в счастье и в несчастье. Очутись ты на троне или в яме, ты была бы все та же. Тебя переделать нельзя, да и не нужно, потому что мы в некотором роде следуем за тобой. Пусть бы все сердца в мире бились, как бьется твое сердце, тогда бы на земле стало хорошо!

— Ну, навряд ли, — возразила Дитте, — мое сердце все больше и больше дурит. Иной раз как будто выскочить хочет, а то вдруг совсем замрет… Но теперь я пойду, добуду немножко хлеба, и напьемся кофе. — Дитте накинула платок на голову. Они питались это время главным образом хлебом и кофе.

— А я пойду навестить старика тряпичника, — сказал Карл. — Его что-то давно не видать.

— Заодно позови старуху Расмуссен с ребятишками пить кофе, — сказала Дитте. — Они на чердаке белье вешают. Да захвати с собою тряпичника, если застанешь его. И вели старухе поставить кипятить воду! — крикнула она уже с лестницы.

В булочной стояла учительница и покупала сдобу к послеобеденному кофе — сладкие подковки и венские булочки. Она была на сносях и ничуть не старалась скрыть это, — напротив, прямо как будто кичилась своим положением и не понимала, как это вообще можно говорить о чем-либо другом.

— Как вы себя чувствуете, фру Лангхольм? — спросила булочница.

— Ах, я никогда еще не чувствовала себя так хорошо, — ответила та блаженно. — Я готова вечно ходить в положении!

— Ох, боже избави! — невольно воскликнула жена извозчика Ольсена. Разумеется, она не принимала участия в разговоре, и это просто сорвалось у нее с языка.

— Да, мадам Ольсен родила восьмерых детей! — пояснила булочница. — Так ведь?

Мадам Ольсен кивнула.

— Но живот у меня никогда так не торчал. Я немножко подбирала его.

Фру Лайгхольм с гордостью взглянула на нее:

— Я свое бремя несу прямо перед собой. Это и моему мужу больше нравится. И всего здоровее так — и для матери и для ребенка. Ему тогда больше места. А по-вашему как, фру Хансен?

Дитте не знала, что ей ответить.

— Кстати, послушайте, мне бы хотелось пригласить вас к себе, пока я буду лежать. Вы такая ловкая, за все так умело беретесь. У вас было много детей?

— Я с детских лет нянчилась с ребятишками, — ответила Дитте, смущенная и обрадованная такой похвалой и вниманием.

— А мы рады, что у нас нет детей, — сказала булочница. — Хоть этой-то заботы нет, — чем и как прокормить их! И без того туго приходится.

— Да, вы ведь скоро закрываетесь? Неужто правда, дела так плохи? Нам очень грустно расстаться с вами!

— Да вот, мы бились пятнадцать лет и ничего не нажили. Муж мой хочет пойти в пекаря… По крайней мере, каждую неделю будет жалованье получать.

Дитте держалась в сторонке, — ужасно неловко просить в долг при людях. Понемногу все разошлись, и тогда она подошла со своей просьбой.

— Стало быть, записать, — сказала булочница. — Я уж давно догадалась, глядя на вас. Знаешь ведь своих покупателей. Да, за вами уже есть должок!

— Только до субботы, — попросила Дитте. — Я сдам заказ и расплачусь за все сразу.

— Вообще-то мы больше не отпускаем в долг, — нам не по средствам. Но вам трудно отказать, вы сами такая отзывчивая на каждую нужду. И покупаете только простой хлеб, когда сидите без денег. Большинство же думает: раз в долг, так можно и сладенького. Это ведь большая разница.

Дитте, веселая, с легким сердцем, побежала домой с хлебом. Но в воротах столкнулась со сборщиком взносов за машину, и сердце ее так и упало.

— Я был у вас, — сказал он.

— Ах, у меня сегодня нет денег, — сказала Дитте, едва переводя дух. — Нельзя ли подождать до субботы, — тогда я все заплачу.

— Хорошо, — сказал он. — Но опасно запускать платежи, помните! — Он стоял и посмеивался над ее испугом. — Ну, ну, мы ведь не людоеды! — прибавил он, пряча квитанцию обратно в бумажник.

Как она, однако, перепугалась! Ноги дрожали и положительно подкашивались под ней, когда она подымалась по темной лестнице флигеля.

Старуха Расмуссен уже приготовила кофе Он стоял на печурке, распространяя чудесный аромат. Малютке Георг сидел у нее на коленях, а двое других ребят слушали сказку, стоя возле старухи и жадно глядя ей в рот. Он особенно притягивал к себе их внимание, — ни одного зуба и полон самых чудесных сказок!

Дитте сразу бросилась к швейной машине и погладила ее, словно не веря своим глазам, что она еще тут.

— Да, он сейчас только заходил сюда, сборщик, — сказала старуха Расмуссен. — Но пока он еще очень милостив.