— Да… То есть нет, не слишком часто… А вы?

— О, я-то почти беспрерывно. Чуть ли не все мои раздумья приводят меня к мысли о смерти. Впрочем, — продолжал он с каким-то растерянным выражением, — как бы часто ты ни возвращался к этой мысли, все равно, она…

Он не договорил. Сейчас лицо у него было одухотворенное, мятежное, почти прекрасное, а выражение его говорило о жажде жизни и о страхе смерти.

Молча прошли они еще несколько шагов, а немного погодя она несмело заговорила:

— Послушайте, уж сама не знаю, почему, никакой тут связи нет, я вспоминаю одну историю. Даниэль вам, может быть, рассказывал о моей первой встрече с морем?

— Не слышал. Расскажите же.

— О, это давнишняя история… Было мне тогда лет четырнадцать пятнадцать. Дело было так: в конце каникул мы с мамой поехали в Трепор, к Даниэлю. Он написал, что сойти надо на какой-то станции, уже не помню какой, и приехал нас встречать на дрожках. А чтобы я не открывала для себя море понемножку, на поворотах дороги, он завязал мне глаза… Не правда ли, глупо?.. Где-то на пути он высадил меня из дрожек и повел за руку. На каждом шагу я спотыкалась. Порывистый ветер стегал меня по лицу, я слышала посвисты, рев, адский грохот. Умирала от страха, умоляла Даниэля отпустить меня. В конце концов, когда мы взобрались на высоченный прибрежный утес, он молча встал за мной и снял повязку с моих глаз. И тут я увидела сразу все море: море, бушующее среди отвесных скал, прямо у меня под ногами; и море вокруг, сплошное необозримое море. Я задохнулась и упала без сознания. Даниэль подхватил меня. Очнулась я только через несколько минут. И все рыдала, рыдала… Пришлось увезти меня, уложить в постель, я была в жару. Мама ужасно сердилась… Но знаете, я ничуть не жалею, что все так получилось. Уверена, что теперь я хорошо знаю море.

Никогда еще Жак не видел у нее такого лица — вся печаль с него слетела; никогда не видел такого открытого, даже чуть-чуть озорного взгляда. И вдруг этот огонь погас.

Мало-помалу Жак открывал незнакомую Женни. Эти смены настроений — то сдержанность, то внезапные вспышки — наводили на мысль о подспудном, но полноводном источнике, который только от поры до поры пробивает себе выход. Быть может, он, Жак, скоро разгадает тайну и той непостижимой печальной задумчивости, которая так одухотворяет ее лицо и кажется отсветом внутренней жизни, придает такую цену ее мимолетной улыбке. И вдруг при одной лишь мысли, что прогулке их скоро придет конец, его охватила мучительная тоска.

— Вы не торопитесь, — вкрадчиво сказал он, когда они прошли под аркой старинных ворот[107], ведущих из парка в лес. — Пойдемте кругом. Бьюсь об заклад, этой дорожки вы не знаете.

Песчаная тропинка, по которой было мягко ступать, терялась в темной гуще кустарника; вначале она была широкая, ее окаймляла высокая трава, а дальше становилась все уже. Деревья на этом участке росли плохо, сквозь чахлую листву со всех сторон просвечивало небо.

Они все шли, и молчание ничуть их не тяготило.

"Что со мной? — допытывалась у себя самой Женни. — Он совсем не такой, как я думала. Нет! Он… Он… — Но ни один эпитет ей не нравился. — До чего мы похожи", — вдруг про себя отметила она убежденно и радостно. И чуть погодя встревожилась: "О чем он думает?"

А он ни о чем не думал. Он весь отдавался блаженству — восхитительному, бездумному; он шел рядом с ней, и ничего другого ему не было нужно.

— Я вас завел в одно из самых неуютных мест в лесу, — наконец пробормотал он.

Она вздрогнула, услышав его голос, и оба подумали, что эти минуты молчания имели решающее значение для всего того неизъяснимого, чем полны были их мысли.

— Что верно, то верно, — отозвалась она.

— Тут и не трава вовсе, а один собачий зуб.

— А моя собака им лакомится.

Они говорили все, что приходило в голову; слова вдруг приобрели для них совсем иной смысл.

"Мне нравится голубой цвет ее платья, — подумал Жак. — Почему этот нежный, серовато-голубой тон так к ней идет? Это именно ее цвет".

И тут же, без всякого перехода, воскликнул:

— Знаете, я потому иногда становлюсь таким тупицей, что никак не могу отвлечься от того, что творится у меня внутри.

И Женни, воображая, что просто отвечает ему, заявила:

— Совсем как я. Я почти все время мечтаю. Люблю помечтать. Вы тоже? Ведь я одна владею тем, о чем мечтаю, и мне приятно, что нет нужды поверять все это другим. Вы понимаете меня?

— О да, отлично понимаю, — отвечал он.

Ветви шиповника, усыпанные цветами, а одна уже покрытая мелкими ягодами, перекинулись через тропинку. Жак готов был преподнести их Женни: "Вот листья, и цветы, и плод на ветке спелый…"[108] Он бы остановился, все смотрел бы на нее… Но он не посмел. А когда они миновали куст, он подумал: "Как все-таки сидит во мне эта книжность!" И спросил:

— Вы любите Верлена?

— Да, особенно "Мудрость"[109] — ее прежде так любил Даниэль.

Он негромко прочел:

О, женщин красота, их слабость, нежность рук,

Что делают добро иль зло приносят вдруг…

— А Малларме? — продолжал он, помолчав. — У меня есть сборник стихов современных поэтов, подобран неплохо. Хотите, принесу?

— Принесите.

— А Бодлера вы любите?

— Меньше. И Уитмена тоже. Впрочем, Бодлера я плохо знаю.

— А Уитмена вы читали?

— Даниэль мне читал его этой зимой. Я хорошо чувствую, почему он так любит Уитмена. Ну а я…

(И каждому пришло на память слово "порочный" — слово, которое они произносили совсем недавно. "Сколько у нас с ней схожего!" — подумал Жак.)

— Ну а вы, — подхватил он, — именно из-за этого и любите Уитмена меньше, чем он?

Она наклонила голову, радуясь, что он закончил ее мысль.

Тропа снова расширилась и вывела их на прогалину, где манила к себе скамейка, стоявшая меж двух дубов, источенных гусеницами. Женни бросила в траву широкополую соломенную шляпу и села.

— Временами меня просто изумляет ваша близость с Даниэлем, — неожиданно сказала она, словно размышляя вслух.

— Почему же? — Он усмехнулся. — Потому что, по-вашему, я не такой, как он?

— Сегодня — совсем не такой.

Он растянулся неподалеку от нее, на откосе, сказал негромко:

— Моя дружба с Даниэлем… А он когда-нибудь говорил вам обо мне?

— Нет… То есть да. Немного.

Она вспыхнула, но он на нее не смотрел.

— Ну да, теперь это — ровная привязанность, какая-то умиротворенность, — продолжал он, пожевывая травинку. — А ведь прежде было не так.

Он умолк и показал пальцем на улитку, прозрачную, как агат, — на нее упал блик солнца, и она, добравшись до конца былинки, вся в свету, нерешительно поводила двумя своими студенистыми рожками.

— Знаете, — продолжал он без всякого перехода, — в школьные годы, бывало, целые недели подряд я все думал, что схожу с ума, — столько всего перемешалось в моей бедной голове. И вечно я был одинок!

— Но ведь вы жили вместе с братом?

— К счастью. И мне была предоставлена полная свобода. Тоже к счастью. Иначе я бы уж наверняка сошел с ума… Или сбежал.

Она вспомнила о побеге в Марсель — впервые в жизни снисходительно.

— Я видел, что никто меня не понимает, — заявил он угрюмым тоном, никто не понимает, даже брат, а подчас даже Даниэль.

"В точности как я", — думала она.

— В такие дни я просто не в состоянии был выполнять школьные задания. Я читал, читал запоем все, что было в библиотеке Антуана, все, что приносил мне Даниэль. Прочитал почти все современные французские, английские, русские романы. Если б вы только знали, какой я испытывал душевный подъем! После этих книг все стало наводить на меня смертельную скуку: уроки, вздор, преподносимый в учебниках, прекраснодушная мораль порядочного общества! Не был я, право, создан для всего этого!