Она стояла перед ним; она сделала чуть заметное движение, будто хотела поплотнее запахнуть полы своего пеньюара, он понял, что ей неловко выходить из дому полуодетой, и на долю секунды мысленно представил себе прикрытое тканью пышное тело. Он нацарапал и подписал рецепт.

— Литровую ампулу. Бегите же, сударыня, бегите.

— А что, если?.. — шепнула она.

Он смерил ее взглядом.

— Если закрыто, — закричал он, — звоните, стучите, покуда не откроют. Идите же!

Она исчезла. Наклонив голову, он прислушался к шуму удалявшихся шагов, убедился, что она побежала, и обернулся к врачу:

— Попробуем ввести физиологический раствор, и не подкожно — теперь в этом уже нет смысла, — а внутривенно. Это последний шанс.

Он взял с буфета два маленьких пузырька.

— Жгут снят? Хорошо. Впрысните все-таки камфору, а потом кофеин; только полдозы, бедная детка. И прошу вас, поскорее.

Он снова вернулся к девочке, снова обхватил пальцами тоненькое запястье, — уже ничего не прощупывалось, кроме, пожалуй, какой-то едва заметной дрожи. "Да, теперь пульса явно не различить". И на миг он пал духом, почувствовал отчаяние.

— Черт знает что, — сказал он дрогнувшим голосом. — Ведь так все удачно получилось, и никакого толку!

Лицо девочки становилось все бледнее и бледнее. Она умирала. Антуан заметил, как около полуоткрытых губ два вьющихся волоска тоньше осенней паутинки время от времени колышутся: значит, она еще дышит.

"Ловко орудует для близорукого, — подумал он, наблюдая, как врач делает уколы. — Но нам ее не спасти".

И досада была сильнее жалости. Ему присуща была бесчувственность, свойственная медикам, для которых чужие страдания — только вопрос нового опыта, выгоды, профессионального интереса и которые обогащаются за счет болезни или смерти.

Вдруг ему послышалось, что хлопнула дверь, и он бросился навстречу молодой женщине. В самом деле, это была она, — шла быстро, своей плавной походкой, чуть покачивая бедрами, и старалась не показать вида, что еле переводит дыхание; он выхватил из ее рук сверток.

— Горячей воды, — приказал он, и не подумав ее поблагодарить.

— Кипятку?

— Нет, чтобы подогреть раствор. Скорее.

Только он успел развернуть сверток, как она уже вернулась, держа кастрюлю, из которой шел пар.

На этот раз он пробормотал, не глядя на нее:

— Хорошо. Очень хорошо.

Надо было действовать без промедления. За несколько секунд он отбил кончик ампулы, насадил на нее резиновую трубку. На стене висел швейцарский барометр в резной деревянной оправе. Одной рукой он снял его, другой повесил на гвоздь ампулу. Затем взял кастрюлю с горячей водой и, постояв в нерешительности какую-то долю секунды, уложил трубку кольцами на дно кастрюли. "Раствор согреется, проходя по трубке. Просто чудесно!" — подумал он и, улучив минуту, взглянул на врача, — хотелось убедиться, что тот все видел. И тут же он снова наклонился к Дедетте, приподнял ее безжизненную ручонку, смазал йодом и, быстрым движением скальпеля вскрыв вену, притянул зонд и ввел в вену иглу.

— Пошло! — крикнул он. — Следите за пульсом. А я теперь больше не шевелюсь!

Десять бесконечно долгих минут прошли в полнейшем молчании.

Антуан ждал, взмокнув от пота, задыхаясь, щуря глаза. Он неотрывно смотрел на иглу.

Наконец перевел взгляд на ампулу.

— Сколько?

— Почти пол-литра.

— А как пульс?

Врач молча покачал головой.

Еще пять минут прошли все в той же невыносимой тревоге.

Антуан снова вскинул глаза на ампулу.

— Сколько?

— Осталось треть литра.

— А как пульс?

Врач ответил неуверенно:

— Не знаю. По-моему… начинает… чуть-чуть восстанавливаться…

— Сосчитать можете?

Пауза.

— Нет.

"Только бы пульс восстановился… — подумал Антуан. Он отдал бы десять лет жизни, только бы оживить это маленькое помертвевшее тело. — Сколько же ей лет? Семь?.. Если я ее спасу, то лет через десять, не больше, она схватит в этой дыре туберкулез. Но спасу ли? Сейчас она на грани — на последней грани. Черт подери, ведь я же сделал все! Раствор проходит. Но слишком поздно… Подождем еще… Больше ничего нельзя сделать, больше ничего нельзя предпринять; будем ждать… А рыжеволосая держалась отлично. Красивая она. Так, значит, она не мать. Тогда кто же? Господин Шаль ни разу ни словом не обмолвился обо всех этих людях. Ведь не дочка же она ему? Ничего не понимаю. А какие замашки у старухи!.. Во всяком случае, все отсюда убрались. Как-то сразу берешь власть над людьми. Вмиг поняли, с кем имеют дело. Вот оно, воздействие сильной личности!.. Да, добиться бы успеха… А добьюсь ли я успеха? Вряд ли, должно быть, она потеряла слишком много крови, когда ее переносили. Так или иначе, сейчас нет никаких признаков улучшения. Черт знает что!"

Он взглянул на обескровленные губы, на два золотистых волоска, которые по-прежнему время от времени колыхались! Ему даже почудилось, что дыхание стало более заметным. Вероятно, самообман? Прошло с полминуты. И вдруг тихий вздох приподнял, казалось, грудь ребенка и замер, словно исчерпав остаток жизненных сил. На миг Антуан застыл в тревоге, не сводя глаз с девочки. Нет, она по-прежнему дышала. Оставалось лишь одно — ждать, ждать и ждать.

Еще минута — и снова вздох, теперь почти явственный.

— Сколько?

— Ампула почти пуста.

— А как пульс? Восстанавливается?

— Да.

Антуан облегченно вздохнул.

— Сосчитать можете?

Врач вынул часы, поправил пенсне, помолчал минуту и произнес:

— Сто сорок… Возможно, и сто пятьдесят.

— Лучше, чем ничего, — невольно вырвалось у Антуана.

Всеми силами он оборонялся от того всемогущего чувства избавления, которое уже овладевало им. Да ведь он же не грезит, улучшение явное. Дыхание становится все ровнее. Ему пришлось сделать усилие, чтобы не сорваться с места, — так по-мальчишески захотелось ему засвистеть, запеть… "Лучше-чем-ни-че-го — та-та, та-та", — промурлыкал он про себя на мотив, который неотступно преследовал его с самого утра. "В сердце моем… в сердце моем… дремлет… та-та… А что же дремлет? Ах да, вспомнил — свет луны!" — внезапно подумал он. — "Свет луны! Свет луны весенней!"

В сердце моем дремлет свет лу-ны,

Дивный свет лу-ны ве-сен-ней…

На душе у него вдруг стало легко и по-настоящему радостно.

"А малышка спасена, — подумал он. — Должна быть спасена!"

Дивный свет лу-ны ве-сен-ней!..

— Ампула пуста, — сообщил врач.

— Превосходно!

В этот миг девочка, с которой он не сводил глаз, передернулась всем телом. Антуан с наигранной веселостью обернулся к молодой женщине, — та уже с четверть часа стояла, прислонившись к буфету, и ни разу не шелохнулась.

— Ну-с, сударыня, мы, кажется, заснули? — поддразнил он ее. — А где же грелка? — Он чуть не улыбнулся, увидев, как она поражена. — Именно так, сударыня, грелка, да погорячее, чтобы согреть ей ножки!

Радостно сверкнув глазами, она быстро вышла.

А тем временем Антуан наклонился, с особенной осторожностью и нежностью извлек иглу и, взяв кончиками пальцев кусок марли, наложил на ранку. Затем он ощупал детскую ручонку, кисть которой по-прежнему безжизненно никла.

— Введем еще одну ампулу камфоры, голубчик, на всякий случай; и на том — конец игре. — И он добавил сквозь зубы: — Но я ничуть не удивлюсь, если все кончится хорошо. — И снова какая-то сила, какая-то веселая сила захлестнула его.

Тут вернулась молодая женщина, неся в руках кувшин. Она постояла, не зная, как поступить; но он молчал, и она подошла к ногам девочки.

— Не так, сударыня, — проговорил Антуан всем тем же грубоватым и веселым тоном. — Вы ее обожжете! Давайте-ка сюда. Подумать только, мне приходится вас учить, как надо завертывать грелку! — И, на этот раз улыбаясь, он взял скатанную салфетку, валявшуюся на буфете, снял с нее кольцо, отшвырнул его в сторону и, обернув салфеткой кувшин, плотно приставил его к ногам девочки. А рыжеволосая все смотрела и смотрела на него, удивленная юношеской улыбкой, от которой лицо его сразу помолодело.