Жак, не отвечая, разглядывал Даниэля, и внезапно, быть может, как раз из-за этой появившейся в облике друга дерзкой беспечности, которая раздражала и в то же время подкупала его, он ощутил, что его неудержимо к нему влечет, словно вернулась вдруг та исступленная нежность, которую испытывал он в лицее; на глаза у него навернулись слезы.
— Что же ты делал весь этот год? Рассказывай! — воскликнул Даниэль; ему не сиделось на месте, но он все же сел, принуждая себя к вниманию.
Все его поведение говорило о самой искренней дружбе; однако Жак уловил какую-то нарочитость, и она сразу сковала его. Все же он начал говорить об исправительной колонии. При этом он невольно соскальзывал на те же литературные штампы, действие которых он уже испытал на Лизбет; что-то похожее на стыдливость мешало ему рассказать без прикрас, какова была там его повседневная жизнь.
— Но почему ты так редко мне писал?
Жак умолчал о настоящей причине, которая заключалась в том, что он щадил отца, оберегая его от недоброжелательных толков; впрочем, это не мешало ему самому осуждать г-на Тибо.
— Знаешь, в одиночестве человек меняется, — сказал он, помолчав, и от одной мысли об этом лицо у него словно окаменело. — Становишься ко всему безразличен. И еще какой-то смутный страх, который ни на минуту тебя не отпускает. Ходишь, что-то делаешь, но в голове пустота. В конце концов почти перестаешь понимать, кто ты такой, и уже толком не знаешь, существуешь ты или нет. От этого можно просто умереть… Или сойти с ума, — добавил он, уставившись перед собой вопрошающим взглядом. Потом неприметно вздрогнул и уже другим тоном рассказал о приезде Антуана в Круи.
Даниэль слушал его, не перебивая. Но как только он понял, что исповедь Жака закончилась, лицо его оживилось.
— Я ведь тебе еще не сказал, как ее зовут, — бросил он. — Николь. Нравится?
— Очень, — сказал Жак, впервые задумавшись об имени Лизбет.
— Имя ей очень подходит. Так мне кажется. Сам увидишь. Можно сказать, что она некрасива, можно — что красива. Она больше, чем красивая: свеженькая, живая, а глаза! — Он замялся. — Аппетитная, понимаешь?
Жак отвел взгляд. Ему тоже хотелось бы откровенно рассказать о своей любви; для этого он и пришел. Но после первых же признаний Даниэля ему стало не по себе; и сейчас он слушал потупившись, с чувствам неловкости, почти стыда.
— Нынче утром, — повествовал Даниэль, с трудом скрывая волнение, — мама и Женни ушли из дому рано; и мы с ней одни пили чай, Николь и я. Одни во всей квартире. Она была еще не одета. Это было чудесно. Я пошел за ней следом в комнату Женни, где она спит. Ах, мой дорогой, эта спальня и девичья постель… Я обнял ее. Она стала отбиваться, но при этом смеялась. Какая она гибкая! Потом убежала, заперлась в маминой спальне и ни за что не хотела отворить… Глупо, что я тебе об этом рассказываю, — сказал он и поднялся.
Он хотел улыбнуться, но губ не разжал.
— Ты собираешься на ней жениться? — спросил Жак.
— Я?
У Жака было мучительное ощущение, что его оскорбили. С каждой минутой друг становился ему все более чужим. Любопытный, слегка насмешливый взгляд, которым окинул его Даниэль, окончательно его парализовал.
— Ну, а ты? — спросил, придвигаясь к нему, Даниэль. — Судя по твоему письму, ты тоже…
Не поднимая глаз, Жак помотал головой. Казалось, он говорит: "Нет уж, дудки, от меня ты ничего не услышишь". Впрочем, Даниэль и не дожидался ответа. Он вскочил. Послышались молодые голоса.
— Ты мне потом расскажешь… Это они, пойдем!
Он глянул на себя в зеркало, приосанился и устремился в коридор.
— Дети, — позвала г-жа де Фонтанен, — если вы хотите перекусить…
Чай был подан в столовой.
Еще в дверях Жак заметил возле стола двух девушек, и сердце у него забилось. Они были еще в шляпках и в перчатках, их лица разрумянились от прогулки. Женни кинулась навстречу Даниэлю и повисла у него на руке. Он будто не обратил на это внимания и, подталкивая Жака к Николь, с игривой непринужденностью всех представил. Жак почувствовал на себе быстрый, полный любопытства взгляд Николь и серьезный, испытующий взор Женни; он отвел глаза и посмотрел на г-жу де Фонтанен; она стояла подле Антуана в дверях гостиной и заканчивала начатый разговор.
— …внушить детям, — говорила она, грустно улыбаясь, — что самое драгоценное на свете — это жизнь и что она невероятно коротка.
Жак отвык бывать среди незнакомых людей; он наблюдал за всеми с таким жгучим интересом, что от его робости не осталось и следа. Женни показалась ему маленькой и довольно невзрачной, настолько Николь затмевала ее природной грацией и блеском. В эту минуту Николь болтала с Даниэлем и смеялась. Слов Жак не мог разобрать. Брови ее то и дело взлетали в знак удивления и радости. Серо-голубые, с аспидным блеском, глаза, не глубокие, слишком широко расставленные и, пожалуй, чересчур круглые, смотрели ясно и весело, оживляя и непрерывно обновляя ее белое полноватое лицо; тяжелая коса обвивала голову, точно корона. У нее была привычка слегка наклонять туловище вперед, и от этого всегда казалось, что она вот-вот сорвется с места и побежит навстречу другу, выставляя на всеобщее обозрение чувственную яркость улыбки. Глядя на нее, Жак поневоле вспомнил слово, которое так покоробило его в устах Даниэля: "аппетитная"… Ощутив, что на нее смотрят, она тотчас утратила естественность, ибо стала подчеркнуто ее выказывать.
Дело в том, что Жак совершенно не скрывал своего жадного интереса к окружающим, в нем было простодушие ребенка, который, разинув рот, предается созерцанию; лицо у него каменело, взгляд застывал. Прежде, до возвращения из Круи, все было по-иному: тогда он относился к людям с полнейшим равнодушием и просто никого не замечал. Теперь же, где бы он ни находился — на улице, в магазине, — его глаза охотились на прохожих. Он не пытался осмыслить того, что открывалось ему в людях; мысль работала без его ведома; ему достаточно было уловить те или иные особенности людских физиономий или повадок — и все эти незнакомцы, встреченные случайно, на миг, обретали в его воображении плоть и кровь, получали свой неповторимый облик, свою индивидуальность.
Госпожа де Фонтанен вывела его из задумчивости, дотронувшись до его руки.
— Сядьте со мной рядом, — сказала она. — Навестите теперь и меня.
Она подала ему чашку и тарелку.
— Я так рада, что вы пришли. Женни, маленькая моя, дай-ка нам пирога. Ваш брат мне только что рассказал, как вы с ним живете вдвоем, в своей квартире. Я так рада! Когда два брата живут душа в душу, как настоящие друзья, это чудесно! Даниэль и Женни тоже ладят друг с другом, это моя большая радость. Ты улыбаешься, мой мальчик, — сказал она Даниэлю, который подошел к ней вместе с Антуаном. — Ему бы только насмехаться над старенькой мамой. Поцелуй меня в наказание. При всех.
Даниэль засмеялся, быть может не без некоторого смущения; но, наклонившись, коснулся губами виска матери. Каждое его движение было исполнено изящества.
Женни через стол наблюдала за происходящим; нежность ее улыбки очаровала Антуана. Она не смогла устоять перед соблазном и снова повисла у Даниэля на руке. "Вот еще одна, — подумал Антуан, — которая дает больше, чем получает". Еще в первое посещение его любопытство было задето женским выражением глаз на этом детском лице. Он заметил, каким милым движением плеч приподнимает она порой над корсетом начинающую развиваться грудь и тут же тихонько дает ей лечь на прежнее место. Она была непохожа ни на мать, ни на Даниэля; и это не удивляло: казалось, она рождена для какой-то иной жизни.
Держа чашку возле смеющихся губ, г-жа де Фонтанен мелкими глотками прихлебывала чай и сквозь пар дружески поглядывала на Жака. Ее взгляд был лучист и ласков, от него исходили свет и тепло; белые волосы удивительной диадемой венчали молодой открытый лоб. Жак переводил взгляд с матери на сына. В эту минуту он любил их обоих так сильно, что ему страстно захотелось сделать свою любовь зримой; он испытывал острую потребность быть понятым и признанным. Его тяга к людям была такова, что ему необходимо было занять место в их самых сокровенных мыслях, слиться с их бытием.
