Жак слушал не слишком внимательно, и как только Кадье кончил говорить, он встал.

В комнату только что вошел какой-то человек болезненного вида, худой и высокий, с седыми волосами и бородой, в галстуке, завязанном широким бантом, и в широкополой фетровой шляпе. Это был Жюль Гед.

Разговоры прекратились. Присутствие Геда, недоверчивое и даже несколько озлобленное выражение его аскетического лица всегда вселяли в присутствующих некоторое смущение.

Жак еще несколько минут постоял, прислонясь к стене; внезапно, словно приняв решение, он посмотрел на часы, кивком попрощался с Галло и направился к выходу.

По лестнице небольшими группами поднимались и спускались партийные активисты, занятые своими делами, продолжая шумно спорить на ходу. Внизу стоял какой-то старый рабочий в синен спецовке; прислонясь к наличнику входной двери и засунув руки в карманы, он задумчивым взором следил за уличным движением и глухим голосом напевал песню анархистов (ту самую, которую Равашоль[293] пел у подножия эшафота).

Счастья не будет тебе,

Покуда в последней борьбе

Хозяев своих не повесишь…

Жак, проходя мимо, беглым взглядом окинул неподвижного человека. Это загорелое, изборожденное морщинами лицо, высокий лоб, переходящий в лысину, смесь благородства и неотесанности в повадках, энергия и в то же время изнуренность были ему чем-то знакомы. Вспомнил он уже только на улице: он видел его как-то вечером прошлой зимой на улице Рокет, в редакции "Этандар", и Мурлан сказал ему, что этот старик только что вышел из тюрьмы, где отбывал свой срок за распространение у входа в казармы антимилитаристских листовок.

Одиннадцать часов. Солнце, окруженное легкой дымкой, давило на город предгрозовым зноем. Образ Женни, мысль о которой, неотступная, как тень, преследовала Жака с момента пробуждения, стал как-то еще отчетливее: стройный силуэт, хрупкие покатые плечи, светлые завитки на затылке под складками вуали… Губы его дрогнули в счастливой улыбке. Разумеется, она одобрит решение, которое он только что принял…

На площади Биржи мимо него промчалась веселая молодая компания велосипедистов, нагруженных разнообразной провизией, которые, должно быть, отправлялись завтракать на вольном воздухе куда-нибудь в лес. Одно мгновение он смотрел им вслед, затем двинулся по направлению к Сене. Он не торопился. Он хотел повидаться с Антуаном, но знал, что брат не возвращается домой раньше полудня. Улицы были тихи и пустынны. Пахло только что политым асфальтом. Он шел, опустив голову, и машинально напевал:

Счастья не будет тебе,

Покуда в последней борьбе…

— Доктор еще не возвращался, — сказала ему консьержка, когда он добрался до Университетской улицы.

Жак решил ждать на улице, прогуливаясь перед домом. Издали он узнал машину. Антуан сидел у руля; он был один и казался озабоченным. Прежде чем остановить автомобиль, он взглянул на брата и несколько раз качнул головой.

— Ну, что ты скажешь насчет утренних новостей? — спросил он, как только Жак подошел ближе. И указал на подушки сиденья, где лежало штук шесть газет.

Вместо ответа Жак состроил гримасу.

— Пойдем позавтракаем? — предложил Антуан.

— Нет. Мне нужно только сказать тебе два слова.

— Тут, на тротуаре?

— Да.

— Так войди хотя бы в машину.

Жак уселся рядом с братом.

— Я хочу поговорить о деньгах, — заявил он тотчас же немного сдавленным голосом.

— О деньгах? — Одно мгновение Антуан казался удивленным. Но затем тотчас же воскликнул: — Ну, разумеется! Сколько хочешь.

Жак остановил его гневным жестом:

— Не о том речь!.. Я хотел бы поговорить с тобой о письме, ну, знаешь, которое после смерти Отца… Насчет…

— Наследства?

— Да.

Его охватило наивное чувство облегчения оттого, что ему не пришлось произнести это слово.

— Ты… Ты изменил свою точку зрения? — осторожно спросил Антуан.

— Может быть.

— Хорошо!

Антуан улыбался. У него появилось выражение, всегда раздражавшее Жака: выражение провидца, читающего в мыслях других людей.

— Не подумай, что я хочу упрекнуть тебя в чем-либо, — начал он, — но то, что ты мне тогда ответил…

Жак прервал его:

— Я просто хочу знать…

— Что сталось с твоей частью?

— Да.

— Она тебя ждет.

— Если бы я захотел… получить ее, это было бы сложно? Долго?

— Нет ничего проще. Пройдешь в контору к нотариусу Бейно, и он даст тебе полный отчет. Затем к нашему биржевому маклеру Жонкуа, которому поручены ценные бумаги, и сообщишь ему свои инструкции.

— И это можно сделать… завтра?

— Если хочешь… Тебе нужно спешно?

— Да.

— Что ж, — заметил Антуан, не рискнув расспрашивать подробнее, — нужно будет только предупредить нотариуса о твоем приходе… Ты не зайдешь ко мне нынче днем повидаться с Рюмелем?

— Может быть… Да, пожалуй…

— Ну вот и отлично; я передам тебе письмо, а ты завтра сам снесешь его к Бейно.

— Ладно, — сказал Жак, открывая дверцу автомобиля. — Я спешу. Спасибо. Скоро вернусь за письмом.

Антуан, снимая перчатки, глядел ему вслед. "Ну и чудак! Он даже не спросил меня, сколько составляет эта его часть!"

Он забрал газеты и, оставив машину подле тротуара, задумчиво направился в дом.

— Вам звонили, — сообщил ему Леон, не поднимая глаз. — Такова была уклончивая формула, которую он принял раз навсегда, чтобы не произносить имени г-жи де Батенкур; и Антуан никогда не решался сделать ему на этот счет какое-нибудь замечание. — И очень просили позвонить к ним, когда вернетесь.

Антуан нахмурился. У Анны просто какая-то мания надоедать ему по телефону!.. Тем не менее он направился прямо в свой кабинет и подошел к аппарату. Несколько секунд он стоял перед трубкой, все еще в соломенной шляпе, сдвинутой на затылок, и с застывшей в воздухе рукой. Отсутствующим взором глядел он на газеты, которые только что бросил на стол. И внезапно резким движением повернулся на каблуках.

— К черту! — сказал он вполголоса.

Право же, сегодня ему действительно не до того.

Жак, умиротворенный беседой с Антуаном, думал теперь только о том, чтобы увидеться с Женни. Но из-за г-жи де Фонтанен он не решался явиться на улицу Обсерватории раньше половины второго или двух.

"Что она сказала матери? — думал он. — Какой прием меня ожидает?"

Он зашел в студенческий ресторанчик возле Одеона и не торопясь позавтракал. Затем, чтобы убить время, направился в Люксембургский сад.

Тяжелые облака наползали с запада, по временам закрывая солнце.

"Прежде всего Англия не стала бы ввязываться, — говорил он себе, думая о воинственной статье, которую прочитал в "Аксьон франсез", — Англия сохранила бы нейтралитет и стала бы наблюдать за дракой, ожидая часа, когда сможет выступить арбитром… России понадобились бы месяца два, чтобы развернуть военные действия… Франция очень скоро была бы разбита… Следовательно, даже с точки зрения националиста, единственный разумный выход — сохранять мир… Печатать такие статьи — преступление. Что бы там ни говорил Стефани, а воздействия их на психику читателя отрицать нельзя… К счастью, массы обладают достаточно сильным инстинктом самосохранения и, несмотря ни на что, удивительным чувством реальности…"

Огромный сад был полон света и тени, зелени, цветов, играющих ребятишек. Пустая скамейка у чащи деревьев манила его к себе. Он опустился на нее. Мучимый нетерпением, неспособный на чем-либо сосредоточиться, он думал о тысяче вещей сразу — о Европе, о Женни, о Мейнестреле, об Антуане, об отцовских деньгах. Он услышал, как часы Люксембургского дворца пробили четверть, затем половину. Он принудил себя выждать еще десять минут. Наконец, не в силах терпеть дольше, поднялся и пошел быстрым шагом.

Женни не оказалось дома.

Это было единственное, чего он не предвидел. Разве она не сказала: "Я целый день буду дома"?