Сибилла закусывает губы. Какой ужас! Неужели она ждала возвращения брата, чтобы разобраться в себе, себя понять?

Все ясно: г-жа де Фонтанен, Женни, Даниэль — целый косяк воспоминаний.

Антуан торопится.

Следующую главу он только листает. Ему не терпится найти страницы, где появится отец Сереньо.

Вот оно… Ничего подобного, речь идет о палаццо Сереньо, старинном здании на берегу залива.

…высокие сводчатые окна, обрамленные витиеватым орнаментом…

Описания: залив, Везувий.

Антуан перескакивает через несколько страниц, выхватывая то там, то здесь отдельные фразы, лишь бы не утратить связи.

Этот самый Джузеппе живет в их летней резиденции один, только со слугами. Его сестра Анетта за границей. Как и следовало ожидать — мать умерла. Отец, советник Сереньо, наезжает из Неаполя, где его удерживают дела, только по воскресеньям, — он занимает высокий судейский пост, — а иногда заглядывает вечерком на неделе. "Точно так же, как отец в Мезон", замечает про себя Антуан.

Он приезжает на пароходике к обеду. Истома пищеварения. Сигары, потом прогуливается по террасе. Встает рано, чтобы устроить разнос конюхам, садовникам. Затем молча садится на первый утренний пароход.

Ага, портрет отца… Не без трепета Антуан приступает к чтению.

Советник Сереньо. Удачная карьера. Все в нем взаимосвязано, одно дополняет другое. Положение семейное, положение финансовое, профессиональная сметка, организаторский талант. Авторитет общепризнанный, официальный, воинствующий. Колючая порядочность. Добродетели суровейшие. Под стать физическому облику. Уверенность, солидность. Жестокость, вот-вот готовая прорваться, вечно угрожающая и вечно себя обуздывающая. Величественная карикатура, требующая к себе всеобщего уважения, внушающая страх. Духовный сын Церкви и образцовый гражданин. В Ватикане, и в суде, и в Судебной палате, и в своем кабинете, и в семейном кругу, и за обеденным столом, повсюду: проницательный, властный, безупречный, довольный собой, глыбистый. Некая сила. Больше того — весомость. Не активная сила, а сила инертная, нечто целостное и законченное, самоитог. Монумент.

Ох, этот холодный внутренний смешок…

На миг все смешалось перед глазами Антуана. Он удивился, как это Жак дерзнул. И когда он представил себе сломленного недугом старика, — до чего же жестокой показалась ему эта страница, дышавшая местью.

Резвая лошадка,

Трильби, мой скакун!..

И сразу между братом и Антуаном залегла пропасть.

Ох, этот холодный внутренний смешок, как бы замыкающий оскорбительное молчание. Двадцать лет подряд Джузеппе сносил это молчание, этот смешок. С бунтом в душе.

Да, да, ненависть и бунт: в этом все прошлое Джузеппе. Стоит ему вспомнить о годах детства — и ко рту подступает привкус мести. С детских лет все его инстинкты, по мере того как они кристаллизовались, втягивались в борьбу против отца. Его ответной реакцией была подчеркнутая неуважительность, беспардонность, нерадивость. Лентяй и притом стыдящийся своей лености. Но так ему легче бунтовать против ненавистных прописей. Неодолимая тяга ко всему самому худшему. Есть в непослушании упоительный привкус расправы.

Бессердечный ребенок, говорили о нем. Это о нем-то, который вечерами рыдал в своей постельке от стона раненого животного, от скрипки нищего, от улыбки синьоры, встреченной под сводами храма. Одиночество, пустыня, окаянное детство. Пришла бы зрелость, и ни с чьих уст не сорвалось бы ласкового слова, не будь у него сестренки.

"А я?" — подумал Антуан.

Как только речь заходила о сестренке, весь тон новеллы окрашивала нежность:

Анетта, Анетта. Sorellina. Чудо еще, что ей удалось расцвести на этой засушливой почве.

Младшая сестра. Сестра его детских горестей, его мятежей. Единственный свет, источник свежести, единственный источник среди удушливой тени.

"А я?" Ага, вот оно, чуть подальше упоминается о старшем брате Умберто:

Иной раз в глазах старшего брата проглядывала симпатия, чуть принужденная…

— Принужденная! Вот неблагодарный!..

…симпатия с червоточинкой снисхождения. Но между ними разница в десять лет, бездна. Умберто таился от Джузеппе, а Джузеппе лгал Умберто…

Антуан отвел от книги глаза. Неприятное чувство, охватившее его поначалу, рассеялось; ну и что, если содержание этих страниц слишком личное. Важно другое: чего стоят суждения Жака? В общем все, даже то, что касается Умберто, достаточно достоверно. Но до чего все это дышит злобой! Видно, велика ненависть Жака к своему прошлому, раз после трех лет разлуки, одиночества, без вестей от родных в течение трех лет, в голосе его звучат такие ноты! Антуан вдруг встревожился: если даже он нападет на след Жака, то сумеет ли найти дорогу к его сердцу?

Он быстро перелистывал журнал, в надежде обнаружить хоть что-то, посвященное Умберто… Нет, только упомянут мельком. Втайне Антуан разочарован…

Но на глаза ему попадаются строки, которые своим звучанием пробуждают любопытство:

Без друзей, сжавшийся в комочек, ушедший в созерцание внутреннего своего хаоса, бросаемый из стороны в сторону…

Одинокая жизнь Джузеппе в Риме или жизнь Жака где-то в чужом городе?

Выдавались такие вечера. В комнате духота. Падает из рук книга. Он задувает лампу. Молодой волк уходит в ночь. Рим Мессалины, гнусные кварталы, полные ловушек и приманок. Щелочка подозрительного света под нагло опущенной шторой. Тьма, населенная тенями, тенями, предлагающими себя, стерегущими; похоть. Он скользит вдоль стен, каждая дверь — засада. Бежит ли он себя самого? Где утоление этой жажды? Он бродит часами во власти несовершённых безумств, бесчувственный ко всему, с пылающими глазами, с лихорадочно горящими ладонями, с пересохшей глоткой, он сам себе чужой, будто продал и тело свое и душу. Пот страха, пот вожделения. Он кружит, бродит по улочкам. Проходит мимо капканов, снова проходит вплотную мимо них. Часами. Часами.

Слишком поздно. За подозрительными шторами гаснут огни. Улицы пустеют. Один на один со своим демоном. Созревший для любого падения. Слишком поздно. Бессильный, иссушенный чисто головным желанием.

Ночь подходит к концу. Запоздалая чистота тишины, благоговейное одиночество рассвета. Слишком поздно.

Разбитый, неудовлетворенный, униженный, с чувством отвращения плетется он к себе, бросается на кровать. Без угрызений. Обманут всеми. И когда встает мертвенная заря, он все еще ощущает во рту горечь оттого, что не посмел.

Почему эта страница так мучительно отозвалась в душе Антуана? Он не сомневался, что младший брат пережил многое, что были у него встречи, покрывшие его грязью, он готов сказать: "Тем хуже". И даже: "Тем лучше!" Однако же…

Он торопливо листает страницы. Читать все подряд он не в состоянии, и он лишь приблизительно догадывается о ходе событий.

Вилла Пауэллов на берегу залива, неподалеку от палаццо Сереньо. Во время каникул Джузеппе и Сибилла живут по соседству. Ездят верхом, вечерами катаются на лодке.

На виллу Лунадоро Джузеппе приходил каждый день. Ни разу Сибилла не отказала ему во встрече. Загадка Сибиллы. Безрадостно кружит Джузеппе вокруг этой загадки.

Любовь Джузеппе только загромождает ход повествования, Антуана это злит.

Приходится, однако, проглядеть хотя бы частично довольно-таки длинную сцену, служащую продолжением рассказа о разрыве, вернее, видимости разрыва между молодыми людьми.

Шесть часов вечера. Приходит Джузеппе. Сибилла. В саду, опьяненном ароматами, бродит, как вино, скопившееся за день солнце. Джузеппе, словно сказочный принц, идет между двух огненных стен по аллее цветущих гранатовых деревьев, зажженных закатом. Сибилла. Сибилла. Никого. Окна закрыты, шторы спущены. Он останавливается. Вокруг, почти сводя его с ума, ласточки рассекают воздух свистящими полосами. Никого. Быть может, в беседке за домом? Он еле сдерживается, чтобы не побежать.

За углом виллы звуки рояля, как порыв ветра в лицо. Сибилла. Дверь в гостиную открыта. Что она играет? Раздирающие вздохи, жалобные вопросы, взлетающие над вечерней усладой. Почти человеческая интонация, четко выговоренная и, однако, неуловимая фраза, и никогда не перевести ее на язык людей. Он слушает, подходит ближе, заносит ногу на ступеньку крыльца. Сибилла ничего не слышит. Лицо ее бесстыдно распахнуто. Биение век, напрягшиеся губы, вся — признание. Душа под этой маской, душа и любовь — они сами эта маска. Прозрачное одиночество, вырванная тайна, насилие, беглое объятие. Она играет. Завиток звуков спиралью свивается в это очарованное мгновение. Рыдание, тут же подавленное, скорбь, облегчившая себя, она взлетает и парит в воздухе, пока чудом не растворится в тишине, — так воздух поглощает скользящий полет птицы.