Наступила полночь. Разбудить Рашель должны были в три часа.
Всю короткую ночь, когда шквальные порывы ноябрьского ветра, не переставая, обрушивали потоки дождя на оцинкованный навес над балконом, они провели без слов, без желания, прильнув друг к другу, как дети, поглощенные горем.
Только раз Антуан спросил:
— Тебе холодно?
Рашель дрожала.
— Нет, — ответила она, прижимаясь к нему всем телом, будто он еще мог защитить ее, спасти от нее самой. — Мне страшно.
Он ничего не сказал; он уже почти изнемогал оттого, что не понимал ее.
В дверь постучали, и она мигом вскочила с постели, ускользнув от прощального объятия. И за это он был ей благодарен. Они держались стойко, и воля одного была опорой для другого.
Оделись они молча, делая вид, что спокойны, оказывая друг другу всякие мелкие услуги, до конца следуя всем навыкам совместной жизни. Он помог ей закрыть чемодан, до того набитый, что пришлось стать на него коленями, налечь всем телом, а она, стоя на корточках на ковре, заперла чемодан ключом. Наконец, когда все было готово и уже нечего было сказать о вещах обыденных, когда она сложила одеяла и уже нечего стало делать, когда, надев дорожную шляпку, приколола вуаль, натянула перчатки и расправила чехол на своем саквояже, — все же до отъезда осталось еще несколько минут, — она присела у двери на низкое кресло и вдруг почувствовала такой озноб, что стиснула челюсти, только бы не стучать зубами, опустила голову, обхватила колени руками. А он, уже не зная, что сказать, как поступить, не решаясь подойти к ней, тоже сел, свесив руки, на самый большой чемодан. Несколько минут прошло в гнетущем предотъездном молчании. В этот страшный час обострилась их душевная боль, и они не выдержали бы, если б не знали наверняка, что сейчас всему придет конец. Рашели вспомнился один славянский обычай: когда кто-нибудь из любимых людей отправляется в дальнюю дорогу, все садятся вокруг путника в сосредоточенном молчании. Она чуть было вслух не сказала о том, что пришло ей в голову, но побоялась, что голос ей изменит.
Когда за дверью раздались шаги коридорных, явившихся за вещами, она вдруг подняла голову, повернулась к нему всем телом; ее взгляд выразил такое безысходное отчаяние, столько ужаса и нежности, что он протянул к ней руки:
— Лулу!
Но дверь распахнулась. В комнату вторглись чужие.
Рашель встала. Вот чего она ждала, — решила попрощаться с ним при посторонних. Шагнув вперед, она очутилась рядом с Антуаном. Он даже не обнял ее, — ведь он не смог бы разжать объятия, он не дал бы ей уйти. В последний раз губы его прикоснулись к горячему дрожащему рту. Он угадал, что она шепчет:
— Прощай, котик!
И тотчас же она резко оторвалась от него, вышла, не оглядываясь, в широко распахнутую дверь, исчезла в темном коридоре, а он все продолжал стоять, ломая себе руки и не чувствуя ничего, кроме какой-то оторопи.
Она взяла с него слово, что он не поедет провожать ее на пароход. Но было условлено, что он пойдет на конец северного мола, к подножью маяка, откуда видно будет, как "Романия" выйдет из гавани. Как только послышался шум отъезжающего экипажа, он позвонил, велел сдать его вещи в камеру хранения, — возвращаться сюда, в эту комнату, ему не хотелось. И тотчас же он бросился на улицу, в ночную тьму.
Город, казалось, вымер и словно исходил дождем под пеленой густого тумана. Он все еще был накрыт тяжелыми мрачными тучами; облака громоздились и на горизонте, а между двумя этими глыбами — остатками грозы, которые стремились воссоединиться, — словно плавилась бледная полоска чистого неба.
Антуан шел наугад, не зная дороги. Вот он встал под фонарем и, преодолевая ураганный ветер, развернул план города. И снова, затерявшись в тумане, но твердо держа направление туда, откуда доносился шум волн и отдаленные звуки морской сирены, он пошел против ветра, от которого полы пальто жались к его ногам, миновал пустыри, скользкие от грязи, выбрался на набережную и зашагал по ухабистой мостовой.
Мол, сужаясь, вдавался далеко в море. Справа мерно и могуче гудел безбрежный океан, а слева вода, заточенная внутри гавани, плескалась с глухим шумом; и неизвестно откуда все яснее и яснее доносилось сиплое завывание сигнального рожка, предупреждавшее о тумане и заполнявшее пространство до самого неба: "у-у-у!"
Антуан шел минут десять, не встретив ни души, и вдруг различил над собой свет маяка, до этого скрытый от него туманом. Он уже подходил к самому концу дамбы.
У ступенек, ведущих на площадку маяка, Антуан остановился, стараясь определить направление. Он был совсем один, оглушенный слитным гулом ветра и океана. Прямо перед ним чуть виднелось молочно-белое сияние, означавшее, что там был восток и что, разумеется, для кого-то уже всходило зимнее солнце. Лестница, вырубленная в граните у его ног, спускалась в незримую водную бездну: даже наклонившись, он не мог разглядеть волны, бьющие о мол, зато слышал, как внизу, где-то совсем близко, раздается их мерное дыхание — то долгий вздох, то глухое рыдание.
Время шло, но он не отдавал себе в этом отчета. Мало-помалу сквозь густую мглу, со всех сторон отделявшую его от всего живого, стал пробиваться свет поярче. И он увидел мерцание огня на южном моле и уже не отводил глаз от серебристой полосы, отделявшей его маяк от другого, ибо там, между огнями двух маяков и должна была появиться она.
Вдруг слева, гораздо дальше той точки, к которой обращены были его глаза, возник какой-то силуэт, возник в самом средоточении светозарного ореола, знаменующего рассвет, — тонкая высокая тень, которая приобретала очертания, увеличивалась на глазах в молочно-белом тумане, превращаясь в корабль, огромный бесцветный корабль, осиянный огнями и волочивший за собой темный шлейф дыма, расстилавшийся по воде.
"Романия" поворачивалась другим бортом, чтобы выйти на фарватер.
Лицо Антуана исхлестал дождь, а он, вцепившись в железные поручни, машинально пересчитывал палубы, мачты, трубы… Рашель! Она была там, их разделяло всего несколько сот метров, и, верно, склонилась она, как он, склонилась к нему и, не видя его, все же не сводила с него глаз, незрячих от слез; и вымученная любовь, по милости которой они снова почувствовали такое влечение друг к другу, уже не в силах была ниспослать им великое утешение: помочь увидеть друг друга в последний раз.
И только яркий луч маяка, светившийся над головой Антуана, порой ласково прикасался к безликой громаде, которая уже снова терялась в тумане, унося с собой, будто тайну, память о том, как в последний раз, быть может, слились в неясной мгле их взоры.
Долго простоял там Антуан без единой слезы, с помутившимся рассудком, не думая возвращаться в город. Он привык к сирене и даже не слышал ее назойливого призыва.
Но вот он взглянул на часы и направился в город. Он продрог. Ускорив шаг, он ступал, ничего не замечая, прямо по лужам. На верфях внешней гавани вспыхнули сиреневые фонари; в сыром воздухе глухо стучали деревянные молотки, вдали, за берегом, залитым морским прибоем, высился призрачный город. По каменистой дороге тянулись вереницы груженых двуколок, непрерывно раздавались выкрики возчиков, щелканье бичей, и этот шум после долгого безмолвия принес Антуану какое-то облегчение; он остановился и стал прислушиваться к скрежету железных ободьев, к шуму колес, врезающихся в гальку.
И вдруг он вспомнил, что его поезд уходит только в десять часов. А ведь раньше он и не подумал, что придется ждать целых три часа: не предусмотрел, что будет делать после отъезда Рашели. Как же быть? Мысль об убийственной пустоте этих никчемных часов до того обострила его тоску, что он не выдержал и, прислонившись спиной к какому-то забору, разрыдался.
Потом он снова зашагал, сам не зная куда.
На улицах становилось все оживленнее. Водоразборную колонку окружила ватага растрепанных ребят — они ссорились из-за воды. Подводы запрудили улицы и с шумом двигались к докам. Антуан шел долго, так и не зная, куда он идет. Когда совсем рассвело, он очутился на площади, заставленной цветочными ларьками, — там стояла и гостиница, где они останавливались, именно там еще только вчера перед обедом он хотел было купить для Рашели целую охапку хризантем, но раздумал, — по молчаливому согласию, вплоть до самого расставания, они избегали всего, и слова и движения, что могло сломить их волю и дать выход скорби, которую они с таким трудом сдерживали.
