— А знаешь, ведь так оно и есть: человек и не представляет себе, что может выдать один лишь его взгляд!

Она умолкла. И он услышал тот негромкий гортанный смешок, который часто вырывался у нее, когда она вспоминала прошлое.

— Да вот, помнится мне, как по взгляду, самому обычному взгляду, я проникла в тайну человека, с которым жила долгие месяцы. Дело было в ресторане, за столиком. В Бордо. Сидели мы друг против друга. Болтали. И оба смотрели то на тарелку, то в лицо друг другу, то бегло оглядывали зал. И вдруг, — никогда мне этого не забыть, — я на какую-то долю секунды перехватила его взгляд, направленный куда-то за мою спину и выражавший такую… Это так меня поразило, что я вмиг невольно обернулась, хотела увидеть…

— И что же?

— А то, что я просто хотела тебе сказать: своих взглядов следует остерегаться, — отвечала она уже совсем иным тоном.

Антуан чуть не поддался искушению и не стал допытываться: "Что же за тайна?" Но не решился. Он до крайности боялся, что может показаться наивным, если начнет задавать пустые вопросы; два-три раза он уже пытался завязать с ней откровенный разговор, но Рашель только смотрела на него — удивлялась, забавлялась, хохотала, и ее насмешливая гримаска глубоко уязвляла его.

Вот почему он промолчал. Зато заговорила она:

— Вспомнишь прошлое, и тоска разбирает… Поцелуй меня. Еще раз. Крепче.

Однако ж мысль о прошлом ее не оставляла, потому что она добавила:

— Впрочем, вот что: я сказала "его тайну", а надо бы сказать "одну из его тайн". Да, в душу этому простачку никогда не влезешь.

И то ли желая избавиться от воспоминаний, то ли — от безмолвных вопросов Антуана, она повернулась на бок, так медленно и плавно извиваясь всем телом, что казалось, будто оно у нее кольчатое.

— Ну и гибкая же ты, — заметил он, нежно гладя ее, как ласкают чистокровную лошадь.

— Да неужели? А известно ли вам, что я десять лет училась в балетной школе при театре Оперы?

— Ты? В Париже?

— Именно так, сударь. Даже была примадонной, когда бросила сцену.

— И давно бросила?

— Уже шесть лет.

— А почему?

— Ноги подвели.

На миг ее лицо затуманилось.

— Ну а потом мне чуть было не довелось стать наездницей, — продолжала она без передышки. — В одном цирке. Удивлен?

— Ничуть, — отвечал он спокойно. — А в каком же цирке?

— Да так, не во Франции. Попала в большую международную труппу, — в те времена Гирш таскал ее на гастроли по всему свету. Знаешь, тот самый Гирш, мой знакомый, о котором я тебе уже рассказывала, сейчас он обретается в Египетском Судане. Хотелось ему поживиться на моих способностях, да я на это не пошла!

И, болтая, она развлечения ради сгибала в колене и выпрямляла то одну, то другую ногу — движения были быстры и отработанны, как у гимнаста.

— Он так решил, — продолжала она, — потому что еще прежде, в Нейи, заставил меня немного научиться вольтижировке. Вот что я обожала! Лошади у нас были — прелесть! И уж своего мы, разумеется, не упускали, наскакались вволю.

— Значит, вы жили в Нейи?

— Я-то нет. Он там жил. Содержал в Нейи манеж. Лошади всегда были его страстью. И моей тоже. И твоей?

— Ездить верхом немного умею, — сказал он, приосаниваясь. — Только поездить все случая не было. Да и времени.

— Ну, у меня-то случаев было хоть отбавляй! И сногсшибательных! Как-то из седла не вылезала три недели с лишком.

— Где же?

— В Марокко, в самой глуши.

— Ты бывала в Марокко?

— Дважды. Гирш поставлял подержанные винтовки южным племенам. Прямо военная экспедиция! Однажды на наш дуар[113] напали по-настоящему. Бой вели всю ночь и весь день… Впрочем, нет, ночь напролет, в кромешной темноте вот жутко-то было! — и все следующее утро. Ночью они нападают редко. Они убили семнадцать наших носильщиков и ранили тридцать с гаком. Только начнут стрелять, я бросалась на землю между ящиками. Но и я получила на орехи…

— На орехи?

— Ну да, — засмеялась она. — Пустяки, ссадина.

И она показала на рубец, затянутый шелковистой кожей, под ребрами, у изгиба талии.

— Почему же ты мне сказала, будто выпала из автомобиля? — строго спросил Антуан.

— Ну, это ведь было в нашу первую встречу, — отвечала она, передернув плечами. — Ты бы, пожалуй, подумал, что я перед тобой рисуюсь.

Воцарилось молчание.

"Так, значит, она может мне и солгать?" — подумал Антуан.

Взгляд Рашели стал задумчивым, но вот ее глаза снова сверкнули, в них вспыхнуло пламя ненависти и почти сразу погасло.

— Тогда он воображал, что я вечно буду таскаться за ним куда угодно. И ошибся.

Антуан испытывал какое-то неосознанное чувство удовлетворения всякий раз, когда она с озлоблением заглядывала в свое прошлое. Искушало желание сказать: "Будь со мной. Всегда".

Он припал щекой к шраму и так застыл. Ухо, по профессиональной привычке, помимо его воли выслушивало грудную клетку и в гулкой глубине улавливало легкий шум кровообращения и далекое, но четкое постукивание сердца. Его ноздри затрепетали. От всего ее разгоряченного тела, распростертого на кровати, исходило то же благоухание, что от ее волос, но не такое резкое и как бы состоящее из целой гаммы запахов: пьянящий, сладкий, чуть-чуть острый запах влажной кожи вызывал в памяти самые разнородные ароматы — то сливочного масла, то орехового листа, то липовой древесины, то жареного миндаля с ванилью; да, пожалуй, это был и не запах, а нечто душистое, пожалуй, даже осязаемое, ибо на губах оставался пряный налет.

— Не заводи со мной больше разговоров о прошлом, — начала она. — И дай-ка папиросу… Да нет, вот те, новые, на столике… Их мастерит для меня одна подруга: берется немного зеленого чая и смешивается с мерилендом[114]; пахнет костром, палеными листьями, бивуаком, разбитым на приволье, ну и еще чем-то — осенью и охотой; знаешь, как пахнет порох, когда после выстрела в лесу дымок еле-еле рассеивается в тумане, затянувшем землю?

Он снова вытянулся рядом с нею, весь окутанный клубами табачного дыма. Его руки нежно прикасались к ее животу, гладкому, почти фосфорически-белому, с чуть приметным розовым отливом, животу округлому, будто на диво выточенная чаша. В своих скитаниях по свету она, видимо, привыкла к восточным притираниям, и ее кожа — кожа женщины — сохранила ту свежесть и нетронутую чистоту, которая свойственна телу ребенка.

— "Umbrilicus sicut crater eburneus"[115], — тихонько произнес он, по памяти, с грехом пополам декламируя строку из "Песни песней"[116], которая приводила его в такое невероятное смятение, когда было ему лет шестнадцать. — Venter tuus sicut… как там дальше? Sicut cupa!"[117]

— А что это значит? — осведомилась она, чуть приподнимаясь. Подожди, дай-ка мне самой добраться До смысла. Что такое "Culpa"[118] я знаю, "mea culpa" — в переводе значит "проступок", "прегрешение". Ну и ну! "Твой живот прегрешение"?

Он расхохотался. Теперь, когда они стали так близки, он уже, не таясь, веселился, когда ему бывало весело.

— Да нет же! "Cupa"… "Живот твой подобен чаше". — И, сделав эту поправку, он приник головой к животу Рашели. И продолжал цитировать с весьма приблизительной точностью: — "Quam pulchrae sunt mammae tuae, soror meat Как прекрасны груди твои, о сестра моя!" "Sicut duo (что тут, уже не помню) demelti, qui pascuntur in liliist Они подобны двум козочкам, что пасутся среди лилий!"

Осторожным, нежным движением она приподнимала то одну, то другую грудь, смотрела на них с улыбкой умиления, словно то были два живых существа, маленьких и верных.