«Где, кстати, может быть эта скрытая камера?» – озаботился Эдуард Аркадьевич. – И сам же ответил: да где угодно. При нынешних технологиях объектив размером с горошину не различишь ни в складках цемента под потолком, ни за решёткой окна, ни в нише с электрической лампочкой…

Осознав, что сейчас на него, возможно, смотрят миллионы любопытных глаз телезрителей, Марципанов приосанился, выпрямился за столом, принял независимую позу, насколько это возможно, и даже принялся с кривой ухмылкой барабанить кончиками пальцев по доскам столешницы – я в норме, не сломлен, мол!

В принципе, конечно, здорово придумали эти гады-телевизионщики. В другой ситуации и сам Эдуард Аркадьевич вволю похохотал бы над ошалевшим от неожиданности современником, попавшим в лагерный ад. Правда, розыгрыш относится к разряду жестоких, на грани фола. А если вспомнить удары по лицу, наручники, то, пожалуй, устроителей шоу и засудить можно будет. Стребовав приличную сумму за моральный и физический ущерб. Тем более что в свидетелях недостатка не будет. Речь вести надо, пожалуй, о миллионе долларов. Или евро… Ладно, об этом потом подумаем. А сейчас подыграем пока. Ведь в наше время любая известность, даже скандальная, дорогого стоит. Слава богу, не при сталинизме живём…

В этот момент как раз кстати скрежетнул замок на двери.

Эдуард Аркадьевич физически ощутил, как впился в него, наверняка взяв крупным планом, объектив скрытой камеры. А потому он повернулся лицом к вошедшим, закинул ногу на ногу, скрестил руки на груди, откинулся гордо и, независимо подрагивая носком ботинка, скривил губы в многообещающей злорадной усмешке.

Давешний молодой надзиратель, перешагнув порог, посмотрел на арестанта, на миски с нетронутой баландой и кашей, нахмурился, спросил официальным тоном:

– Та-ак, гражданин заключенный… Почему не приступаем к приёму пищи?

Марципанов представил, как задохнулись сейчас от волнения, взирая на эту сцену, телезрители, заявил с пафосом:

– Я отказываюсь употреблять то дерьмо, которое вы называете пищей!

И величественным жестом смахнул рукой миски со стола на пол.

Он ликовал в душе, понимая, что выглядит сейчас со стороны эффектно – гордым, независимым, неустрашимым…

Надзиратель угрюмо посмотрел на сброшенную посуду, на лужицу баланды, растёкшуюся по полу, и покачал головой:

– Ну-ну… В бараке бы тебя за это придушили… Ну ничо-о… Через пару недель чужую блевотину языком с пола будешь готов слизать, лишь бы с голоду не подохнуть.

– Я… я объявляю голодовку! – вскинулся правозащитник. – Пока мне не пригласят адвоката и не предъявят обвинения!

Надзиратель, с трудом сдерживаясь, предупредил официальным тоном:

– Голодовка является злостным нарушением режима содержания. И наказывается водворением в карцер… Впрочем, – он пристально всмотрелся в Марципанова, – в отношении подследственных, пытающихся путём голодовки уклониться от дачи показаний, может быть применено принудительное кормление! – и вышел.

Эдуард Аркадьевич самодовольно приготовился к тому, что именно сейчас, судя по всему, и наступит кульминация шоу. В эту бутафорскую кутузку войдут наконец его устроители и на их предложение улыбнуться в скрытую камеру, он не будет прыгать от счастья, рыдать от радости и с облегчением хвататься за сердце, а поведёт себя сдержанно, с достоинством, усмехнётся снисходительно на нелепый розыгрыш – дескать, кого напугать вздумали… Ну, право, как дети малые!

Дверь с визгом и скрежетом распахнулась. Но покаянных телевизионщиков за ней не оказалось. В камеру вошли всё те же, уже знакомые ему, садисты-маньяки – Акимыч и Трофимыч, а с ними молодой надзиратель. Стариканы на этот раз почему-то были облачены в белые медицинские халаты, завязанные тесёмками на спине. За ними маячил, топчась, баландёр с цинковым ведром в руках и какими-то гибкими шлангами.

Затянутый в портупею молодой охранник шагнул вперёд.

– Встать! Руки за спину! Отойти к стене! – рявкнул он, рдея щеками, на Марципанова.

Кошмар продолжался. У Акимыча и Трофимыча были постные официальные лица. Зек с ведром лыбился, обнажая огромные жёлто-чёрные зубы, и украдкой, из-за спин надзирателей, демонстрировал правозащитнику ведро и свёрнутые в кольцо трубки.

– Гражданин арестованный, – звенящим от торжественности голосом провозгласил молодой тюремщик, – в соответствии с инструкцией сорок шесть дробь пятнадцать от восьмого февраля пятьдесят первого года к вам будет применена процедура принудительного кормления.

– Я… я протестую! – с негодованием отшатнулся Эдуард Аркадьевич.

– Пр-риступить! – скомандовал надзиратель.

Акимыч и Трофимыч решительно шагнули к правозащитнику. Один ловко, без размаха, ткнул его в солнечное сплетение, второй, когда Марципанов согнулся, по-рыбьи открытым ртом хватая воздух, сноровисто завёл ему руки за спину и защёлкнул на запястьях стальные браслеты. Крепко придерживая Эдуарда Аркадьевича за плечи с двух сторон, стариканы посадили его на табурет спиной к столу. Не перестававший улыбаться баландёр услужливо подал шланг.

Кто-то больно схватил за волосы правозащитника, оттянул его голову назад.

– А-а-а… – завопил было Марципанов, но в этот момент ему в рот вставили какую-то металлическую штуковину. «Кр-р-ак!» – щёлкнула она, и Эдуард Аркадьевич застыл с распахнутыми челюстями.

Тут же один из дедков размотал резиновый шланг и ловко, без усилий, протолкнул конец в глотку Марципанову. На другой конец надели объёмистую воронку.

Зек зачерпнул из ведра полную кружку жидкой бурды и передал деду. Содержимое было тут же перелито в приподнятую над головой правозащитника воронку, а оттуда с клокотанием устремилось в его желудок.

– Ещё кружечку, – потребовал дед. Приняв от баландёра, взболтал жидкость грязным указательным пальцем. – Тепленькая, в самый раз!

Эдуард Аркадьевич протестующе замотал головой, но один из дедков крепче схватил его за волосы и за подбородок:

– Не шали у меня! А то всю лохань выпростаем – из задницы потечёт!

Противно булькнув, содержимое ещё одной кружки перетекло в чрево правозащитника.

– А теперь за папу, ещё глоточек, – веселился дед.

– И за маму!

– И за хозяина!

– Бульк! Бульк! Бульк! – отзывался, надуваясь, словно футбольный мяч, желудок правозащитника.

– Ну будя, пожалуй, – наконец объявил один из дедов. – Теперь, падла, с голоду точно не сдохнет. И допрос третьей степени запросто выдержит!

Зонд, словно ядовитая гадюка, выскользнул из пищевода правозащитника.

– В следующий раз, если жрать откажешься, мы тебя через задницу кормить будем, – сообщил радостно Марципанову, демонстрируя мокрый шланг, жуткий старик. И добавил мстительно: – Через эту же кишку!

С чувством хорошо исполненного долга вся процессия, включая зека с опустевшим ведром, удалилась из камеры. Эдуард Аркадьевич вновь остался один. В животе его мерзко урчала, бурля и переливаясь, баланда.

На этот раз Марципанов не был прикован к койке и мог свободно ходить по камере. Он и ходил, предаваясь извечному занятию всех арестантов – счёту шагов. Правда, считать-то особенно нечего оказалось – пять в ширину, десять – в длину. Измерить расстояние по диагонали не получалось – мешали кровать и привинченный к полу стол.

Услышав лёгкий шорох за дверью, Эдуард Аркадьевич оглянулся. Сквозь застеклённый смотровой глазок за ним наблюдал надзиратель.

– Я требую адвоката! – без прежнего задора и пафоса сообщил правозащитник глазку.

Глаз в застеколье мигнул и продолжал взирать – недружелюбно и пристально.

– У меня есть право на телефонный звонок! – опять обратился к недреманному оку Марципанов. – И вообще… в туалет хочу.

Глаз исчез, дверь камеры вновь отворилась. В неё молча протиснулся полосатый зек. Он, пыхтя, внёс деревянную лохань на верёвочной ручке, от которой исходил тошнотворный запах аммиака.

– Параша, – буркнул он и, водрузив посудину в углу камеры, торопливо, не глядя на узника, вышел.