– Ладно, продолжайте, – поддержал его Богомолов.

– Так-то. Это, вы думаете, я к чему? А к тому, что человеку для поддержания жизнедеятельности организма в состоянии покоя требуется одна калория на килограмм веса тела в час. Умножив семьдесят калорий на двадцать четыре часа, получаем тысячу семьсот калорий в сутки…

– Ага… Пока толстый сохнет, худой сдохнет! – скептически отозвался милиционер. – Народная мудрость. И если из жировых запасов исходить, то гражданин писатель, как товарищ упитанный, нас всех в случае голода переживёт. С другой стороны, как богатый источник калорий, он может представлять повышенный интерес для голодающих собратьев…

– Что-то мне ваш разговор не нравится, – обиделся Богомолов. – Надо завтра охотой заняться. У нас есть ружья, боеприпасы. Пистолет милицейский в конце концов… Зверя промышлять надо, а не нагнетать ситуацию, живым весом товарищей интересуясь!

– Я ж, наоборот, успокаиваю! А вы меня всё время перебиваете! – возмутился журналист. – Согласно моим расчётам выходит, что среднестатистический человек может обходиться без еды полтора месяца! Но это в идеальных условиях – в тепле, покое. А в лесу, в движении – недели две-три точно! Тут многое от индивидуальных физиологических особенностей зависит. Опыт экстремальных ситуаций показывает, что первыми от голода умирают дети. У них обмен веществ выше. Потом мужчины, за ними – женщины. Дольше всех остаются в живых, не получая пищи, старики. Вот вы, например, товарищ капитан, какого года рождения?

В ответ он услышал лишь тихое посапывание уснувшего милиционера.

– А вы, Иван Михайлович?

Богомолов не ответил и, чтобы прервать неприятный ему разговор, тоже сделал вид, что спит. И даже громко всхрапнул для убедительности.

Студейкин вздохнул разочарованно и, повернувшись поудобнее в спальном мешке, закрыл глаза.

Высоко в чёрных, без звёзд, невидимых с земли ночных небесах тревожно шумел холодный осенний ветер.

На следующий день, прервав экспедицию, нахлебавшись несолоно, троица пустилась в обратный путь. Впрочем, отшагав несколько километров по однообразно-ржавой, заболоченной густо местности, они не вполне были уверены в правильности избранного направления. Всюду их сопровождал один и тот же пейзаж: почва, покрытая мохнатыми, словно верблюжьи горбы, кочками, чахлые березы с желтой листвой, корявые, в пятнах лишайника, ели, гнилые остовы деревьев… Всё это перемежалось зеркальцами открытой воды, зарослями камыша и осоки.

На одном из привалов, заметив, что Богомолов жуёт припрятанную в кармане горбушку хлеба, Фролов заставил попутчиков вытряхнуть содержимое рюкзаков и произвёл строгую ревизию провианта. Посмотрев на жалкую горку продуктов – три банки перловой каши, кулёчек пшённой крупы, кусок солёного сала с сигаретную пачку величиной и полбуханки чёрного плесневелого хлеба, – он объявил грустно:

– Всё. Обжираловка кончилась. Открываем охотничий промысел. Кто умеет стрелять из ружья?

Стрелять, как вскоре выяснилось, умели все, а вот попадать в цель – только Фролов. К тому же дичи встречалось им на удивление мало. Пару раз вспугнули уток, настолько стремительно скрывшихся из виду, что в них не удалось даже прицелиться. И всё же на исходе дня в котелке, сдабривая булькающий кипяток, оказался подстреленный метким милиционером чирок.

На следующий день путники, по всем прикидкам, должны были уже вновь окунуться в таёжную чащу, однако со всех сторон их по-прежнему окружали всё те же сгнившие от избытка влаги редкие ёлки, шаткие кочки с пучками ржавой травы и подёрнутая ряской трясина.

– Самое страшное в чрезвычайной ситуации – пассивность, покорность судьбе, – вещал хрипло, шатаясь от усталости, Студейкин попутчикам. – Это типичная ошибка неподготовленных путешественников. Человек, не верящий в спасение, часто гибнет, не исчерпав запаса сил, продовольствия…

– Слушай, ты, Дерсу Узала, – может, заткнёшься? – грубо укорачивал его Фролов, но журналист, стиснув губы на некоторое время обиженно, не выдерживал тягостного молчания и опять начинал:

– Статистика утверждает, что девяносто процентов людей, оказавшихся после кораблекрушения на плотах и шлюпках в открытом море, умирают в течение первых трёх суток именно от моральных факторов! Описано множество случаев, когда спасатели обнаруживали такие плавсредства с запасами воды и продовольствия, но… мертвыми телами!

– Тьфу! – сплюнул яростно писатель. – Если вы, Александр Яковлевич, не прекратите своих дурных пророчеств, ваше тело тоже найдут. С изрядным зарядом дроби в болтливой башке!

– Вот-вот, – укоризненно пыхтел Студейкин. – Вы уже впадаете в раздражение, в панику. И в таком состоянии у вас могут запросто начаться зрительные галлюцинации. В пустыне, например, умирающим от жажды путникам чудятся колодцы, а то и реки воды… – Ой! – вскрикнул он испуганно вдруг. – У меня, кажется, галлюцинации уже начались: я вижу впереди дом… огород… лошадь!

Фролов любовно погладил выросший у них на пути плетень, сказал с облегчением:

– Дошли! – и крикнул весело, обращаясь к избе: – Эй, хозяин! Встречай гостей! Мы так проголодались – аж переночевать негде!

Ответом ему был густой лай лохматого кобелька, а потом дверь избушки с грохотом растворилась.

Хозяином дома оказался здешний егерь – толстенький, с брюшком, невысокого роста, лет шестидесяти, но не по возрасту и комплекции подвижный, улыбчивый да приветливый. И то – поживёшь на отшибе, в такой глухомани, небось каждому гостю рад будешь.

Его круглая, то ли выбритая хорошо, то ли изначально безбородая физиономия лоснилась как масленый блин, подрумяненная свежим, особо полезным для здоровья хвойным воздухом, крупное страусиное яйцо лысины бросало блики в такт гостеприимным поклонам, ахам да охам, которыми он встретил заблудившихся, измождённых от усталости и скудной кормёжки путников.

Звали егеря по-таёжному основательно – Пётр Пименович, а если проще – то Пимыч.

Он проводил их в избу – по-местному заимку, растопил печь. Чмокая голенищем ялового сапога, раскурил самовар на крыльце. Накрыл в горнице стол – поставил тарелку с салом, кольцами лука, чугунок с холодной, загодя отваренной картошкой в мундире, эмалированную миску с сотовым мёдом, напластал широченных, в две ладони, ломтей серого, ноздреватого, умопомрачительно пахнущего хлеба, а в завершение украсил аппетитный натюрморт литровой бутылью прозрачного, словно детская слеза, самогона.

– Вы, робяты, сперва водочки тяпните, – потчевал он и без того истекающих голодной слюной гостей. – Самогоночка вам пустой желудок расправит. А потом вы стенки нутра сальцем смажете, картошечкой сдобрите. А уж под самый конец – медком, чаем. Я знаю, как оно бывает. Сам скока раз по младости в тайге не жрамши блукал. Если сразу с голодухи харчей напороться, можно заворот кишок запросто получить!

Путешественники пили самогон из мутных от старости гранёных стаканов, набивали рты салом и рассыпчатой, плохо очищенной второпях от кожуры картошкой, сочно хрустели луком, приправляя его мёдом, который черпали поочерёдно большой, не помещающейся во рту деревянной ложкой, и были счастливы. Чувствительный, как всякий творческий человек, Богомолов прослезился от переполнявшей его благодарности, а порывистый Студейкин обнял растроганно хозяина за мягкие плечи. Даже сдержанный Фролов, стрельнув у егеря сигарету, расплылся в благодушной улыбке.

Узнав, что идут его новые знакомые от села Острожского, Пимыч всплеснул удивлённо руками:

– Эк вас, робяты, куда занесло! Это ж, почитай, на сотню километров южнее! И то если по прямой чесать. А по нашим буеракам – так все полторы сотни выйдет!

– И куда ж мы таким образом пришли? – полюбопытствовал капитан.

– На сороковой кордон, самый дальний в районе. Тута на скока вёрст ни единой души вокруг!

– А Гиблая падь где? – уточнил Студейкин.

– Да вот она, – улыбаясь приветливо, обвёл рукой окружающее пространство егерь. – Один я тут, как перст, государственные интересы блюду!