– Я тоже здесь, в Гиблой пади, золотых обезьян отыскать хочу, – угрюмо отшучивался Фролов. – И по возможности изловить. Только сидеть они будут потом не в зоопарке, а в нашем обезьяннике, милицейском…

Богомолов, не встревая в спор, шагал молча впереди, ориентируясь на угадывающееся справа русло руки, бегущей в попутном направлении на север, туда, где расстилалась бескрайним болотом Гиблая падь, и обдумывал сюжет романа, который он непременно напишет по итогам этого нелёгкого путешествия. Тем более что первая строчка эпохального произведения была уже отточена и готова. «Человек шёл по тайге напрямки, не разбирая дороги…»

А ельник тем временем становился всё гуще. Едва заметная тропка, пробитая таёжным зверьём, исчезла окончательно под толстым слоем гниющих, наверное, не одну сотню лет, хвои и мелких ветвей, обороненных высоченными елями, макушки которых шумели внятно где-то над головой, доставая невидимые здесь облака. То и дело путь перегораживали огромные, в три обхвата, стволы рухнувших от старости деревьев, переплетённых крепкими, как парашютные стропы, щупальцами дикого хмеля, или гигантские, величиною с деревенскую избу, обгорелые пни сражённых молнией дубов-исполинов.

Спотыкаясь о толстые и извитые, словно ползущие по земле чешуйчатые удавы, корни, отплёвываясь от гнуса, стеной стоящего в этой сумрачной глухомани, путники то обходили возведённые природой завалы, то перебирались через них, разрывая одежду и царапая руки об острые сучья, с тем, чтобы через несколько шагов наткнуться на следующие.

– Вот уж где не ступала нога человека, – бормотал остервенело Фролов, – а если и ступала, то обязательно ломалась в конце концов!

– Ноги берегите, – хмуро советовал ему писатель. – Из такого бурелома охромевшему человеку в жизнь не выбраться!

– На себе понесём. Как раненого с поля боя! – отшучивался Студейкин, и милиционер с писателем, глядя на его тщедушную фигурку, скептически хмыкали.

И когда уже совсем не осталось сил и казалось, что стеной стоящая перед путешественниками чаща поглотит их окончательно, растворит в себе, переварит без остатка, вытянув все жизненные соки жалами ненасытного гнуса и корневищами растений, и сгинут люди здесь без следа, когда даже неугомонный Студейкин, охваченный куражом первооткрывателя, сник, вековые сосны проредились вдруг. Стало светлее, начал встречаться тут и там сосновый молодняк, крупнолистный ольховник. А за очередной, обросшей бело-зеленой плесенью и голубым лишайником, валежиной вдруг открылась пронизанная солнечными лучами проплешина – поросшая сытой, изумрудно-зеленой приветливой травкой лесная полянка.

– Наконец-то! Привал! – радостно воскликнул журналист и первым ступил на сулящую безмятежный отдых лужайку.

– Куда?! Стоять, твою мать! – рявкнул на него Фролов.

– Ах, оставьте свой полицейский тон, капитан! – возмущённо обернулся Студейкин. – Вы же не на дежурстве. А мы не преступники…

И тут же провалился в сочную травку по пояс.

– Ох! – выдохнул он изумлённо и растерянно заявил: – Кажется, здесь трясина…

Милиционер схватил за шиворот бросившегося на помощь товарищу Богомолова:

– Я же сказал: стоять! Следопыты хреновы!

Журналист ушёл тем временем в болото по грудь.

– Бра-а-атцы… тону! – удивлённо объявил он.

– Обязательно потонешь, если будет трепыхаться, – безжалостно подтвердил Фролов. – Замри и не дёргайся. Сейчас вытащим.

Капитан споро сбросил ружье и рюкзак, снял с пояса топорик и одним ударом срубил ёлочку-подростка. Ловко тюкая лезвием, очистил от ветвей ствол и протянул его Студейкину.

– Хватай обоими руками! – И крикнул Богомолову: – Помогай мне: раз-два, взяли, раз-два…

Медленно, с чавканьев, с бульканьем зловонных пузырей тело журналиста усилиями попутчиков вытащили из трясины.

– Ух ты… Чуть не утоп… – бормотал смущённо Студейкин, сидя у кромки болота и растерянно оглядывая одежду, покрытую толстой коркой пахнущей сероводородом грязи.

– Говно не тонет, – презрительно сплюнув в его сторону, процедил сквозь зубы Фролов. – Я хоть и не охотник за гоминоидами, а тайгу, оказывается, лучше вас знаю. До Гиблой пади ещё топать и топать. Если в этом болотце, в которое только дурак забредёт, вы едва не сгинули, то там, в непролазных топях, наверняка пропадёте… – А потом, помолчав, добавил с ноткой обречённости в голове: – Ладно, давайте ночевать. Утро вечера мудренее.

– Дураки вы, а не золотоискатели, – утирая слезящиеся от дыма глаза, сказал милиционер двум сидевшим рядом с костерком приятелям, и принялся с новой силой раздувать плохо горящие от болотной сырости ветки. – И тот, кто вас послал сюда, тоже дураки. Они ни золота, ни вас назад не дождутся…

Студейкин, постиравший одежду и ощутимо дрожащий в накатившей вечерней прохладе в тонком спортивном трико, возразил, клацая зубами:

– Да никакие мы не золотоискатели. И не курьеры. Я вам уже сто раз объяснял. Мы – гоминологи, ищем реликтового гоминоида…

Богомолов помалкивал, лёжа на боку и с тоской посматривая на никак не разгоравшийся костерок и подвешенный над ним котелок с холодной, набранной из впадающего в болото ручья водой.

– А раз так, – оторвался от своего занятия Фролов, наблюдая с удовлетворением, как заплясали в глубине охапки хвороста красные язычки пламени, – то мне, как сотруднику правоохранительных органов, вы вовсе не интересны. А потому с рассветом пойду я своей дорогой, а вы – своей…

– Как?! – встрепенулся отчаянно боявшийся таёжных дебрей писатель. – Вы не можете вот так просто взять и удалиться, бросив на произвол судьбы товарищей!

Милиционер, вскрыв ножом банку тушёнки, вытряхнул содержимое в котелок, сыпанул туда же пару щедрых горстей пшённой крупы и принялся помешивать деревянной ложкой, лениво возражая попутчикам:

– Во-первых, вы мне не товарищи. Во-вторых, к дальним переходам вы явно не приспособлены. В-третьих, ничего противозаконного не совершили и в пригляде моём не нуждаетесь.

– Вы… вы не имеете права! – дрожащим от негодования голосом возразил Богомолов. – В противном случае, если с нами, не дай бог, что случится, вы будете нести за это не только моральную, но и уголовную ответственность!

– Это почему же? – заинтересовался капитан.

– Да потому, – воодушевился, найдя способ удержать милиционера возле себя, Богомолов, – что вы намеренно ввели нас в заблуждение, представившись проводником, завели в таёжную глухомань и бросили на поживу хищникам!

– А я, когда в следующий раз в болоте тонуть буду, записку черкну. Дескать, прошу винить в моей смерти капитана Фролова! – поддакнул серьёзно Студейкин.

– Так потонет записка-то вместе с тобой!

– А я её на веточку наколю. В назидание потомкам. Или следственным органам…

– Ладно, ладно, – со смехом поднял руки над головой капитан. – Сдаюсь. Только, – становясь серьёзным, предупредил он, – отныне слушаться меня беспрекословно во всём. Сказал «Стоять!» – замираете, «Бежать!» – мчитесь что есть духу… А сейчас, гражданин гоминолог, возьми-ка мою телогрейку. А то ещё простынешь, свалишься с температурой…

Приняв рваную телогрейку как знак примирения, Студейкин охотно натянул её на себя и оживленно принялся болтать, обнаруживая незаурядные знания путешественника-теоретика.

– Я ведь специально август и сентябрь для экспедиции выбрал. Летом нас бы гнус здесь кончил. От этой напасти даже дикие животные гибнут. А у человека одна защита – противомоскитная сетка, пропитанная дёгтем, да дымокур. Репелленты от насекомых помогают мало. Гнус укусами тело до язв разъедает. Говорят, даже казнь раньше такая у местных была: разденут человека донага и к дереву привяжут, а к утру его мошкара до костей объест…

– Вот мерзость какая, – поёжился опасливо Богомолов.

– Не скажите! – горячо возразил журналист. – В природе всё взаимосвязано и ничего просто так не бывает! Ведь что такое гнус? Это собирательное название кровососущих насекомых, к которым относятся крупные – такие, как слепень, овод, или мелкие представители этого класса – мошка, мокрец, комар… Они, между прочим, выполняют важнейшую функцию, осуществляя миграцию микроэлементов или вирусов от одних животных к другим. Кроме того, они являются кормовой базой для многих пород птиц, рыб…