– Но по морде-то можно? – с надеждой в голосе полюбопытствовал собеседник.

– Да сколько угодно, Трофимыч! И по мордасам, и поддых. По рёбрам тоже кулаком пройтись в самый раз, или дубинкой резиновой. Вон он какой у нас… мясистенький!

С лица Марципанова сдёрнули наконец бинты, и он, округлив от ужаса глаза, увидел перед собой двух военных весьма преклонного возраста. В диссонанс только что слышанным от них речам морщинистые лица старичков были вполне добродушными. Они с живым интересом уставились на Эдуарда Аркадьевича, нависая с двух сторон над железной койкой, на которой лежал правозащитник.

– Оклемался, соколик? – лучась морщинами, улыбнулся один из них.

Старички были похожи друг на друга, как близнецы. Оба плюгавенькие, с ежиками коротко стриженых седых волос на темени, обряженные в военную форму. Но не в нынешнюю – полевую, камуфляжную и не в повседневную – кители с погонами и брюками навыпуск, а в гимнастерки х/б стародавнего образца, застёгнутые на медные пуговицы под горло, перетянутые в поясе и через плечо портупеями. На погонах у обоих кровянели полоски лычек – сержантские, что ли, Марципанов плохо разбирался в солдатских званиях.

Правозащитник тоже растянул губы в заискивающей улыбке, хотел было подняться с кровати, но, дёрнув руками, обнаружил, что крепко пристёгнут к пружинной сетке наручниками.

От возмущения Эдуард Аркадьевич забыл про страх. Никакой это, конечно, не ад, понял он, осмотревшись мимолётно, а заурядная камера… в отделении милиции, должно быть. А эти старые замухрышки, выжившие из ума и по этой причине нёсшие только что полную чушь, – провинциальные блюстители порядка. Которые даже не представляют себе, с кем они, дураки, связались. Да он всю правозащитную общественность на них натравит, прокуратуру! Да они со службы за такие дела в два счёта вылетят, во главе с начальником райотдела!

– Эт-то что такое?! – вновь обретя уверенность, грозно нахмурился Марципанов. – Ну-ка, освободите меня немедленно! Адвоката ко мне, быстро! Я вам, держимордам, гарантирую серьёзные неприятности!

Старички глянули друг на друга и рассмеялись – заливисто, искренне:

– Их-хи-хи… Не… неприятности, – давясь от смеха, веселился один. – Он… нам… неприятности… Их-хи-хи…

– А мы ему… ха-ха… приятности доставим, – вторил другой. – Сапогом в печень… Ух-ха-ха-ха… Ой, уморил, гад!

– Смеётся тот, кто смеётся последним, – не теряя присутствия духа, назидательно предупредил Эдуард Аркадьевич, хотя сердечко ёкнуло, чуя недоброе.

Судя по окружающей обстановке – маленькой комнатке с оштукатуренными цементными нашлёпками – «под шубу», стенами, малюсеньким окошком, забранным толстой решёткой, столом и единственным табуретом посередине, лампочкой, утопленной в нише над окованной железными полосами дверью со смотровым глазком, его поместили в камеру ИВС – изолятора временного содержания. Подобрали в беспамятстве после падения с вертолёта, приняли за пьяного – и сюда.

– Устрою я вам, негодяи, когда выйду отсюда! – пообещал мучителям Марципанов. – Вы у меня вылетите из органов без пенсии и выходного пособия! Это вам, сатрапы, не тридцать седьмой год!

– Тридцать седьмой? – недоумённо переспросил один из старичков. – А что у нас было в тридцать седьмом году? – обратился он к напарнику.

Тот растерянно пожал плечами:

– Я в тридцать девятом родился… А ты, Акимыч, на годок млачше, стал быть, в сороковом… – А потом, склонившись над правозащитником, посуровел лицом, спросил, пристально глядя в глаза: – С какой целью заброшен? К кому шёл? Явки, пароли, имена связников, быстро! – И вдруг заорал, брызжа слюной и дохнув на Марципанова крепким запахом табака и нечищеных зубов: – Говори, падла! В молчанку играть бесполезно. Предупреждаю, мразь: у меня и не такие раскалывались! Будешь, тварь, по полу ползать и мне сапоги целовать! Кровью умоешься!

Он схватил Эдуарда Аркадьевича за горло. Тот захрипел, забился в судорогах на кровати, лязгая металлом наручников. Старик сдавливал ему шею неожиданно сильно, яростно и всерьёз, перекрыл дыхание, и Марципанов закатил глаза, теряя сознание.

Неожиданная помощь подоспела в лице второго служивого. Сказав: «Да будет тебе!», он отстранил товарища, пошлёпал правозащитника по щекам и, увидя, что тот пришёл в себя, налил из стоящего на столике графина стакан воды, поднёс к губам Эдуарда Аркадьевича:

– На-ка, выпей, милок… – и пока тот пил жадно, захлёбываясь, тёплую воду, чуть солоноватую от слёз, обильно заструившихся вдруг из глаз, толковал сочувственно Марципанову: – Ну зачем же ты так, родной? Сразу в несознанку… угрожать… Ты нас тоже должен понять. Мы люди служивые. У нас приказ допросить тебя по всей строгости и получить интересующие нас сведения – значит, допросим. И всё, что нам нужно, выясним. Но лучше тихо, мирно, без ругани и рукоприкладства. Отпираться попусту бесполезно. Мы знаем, что ты, мил человек, диверсант, заброшенный к нам с вертолёта. Ты не первый и не последний такой. Вражеские лазутчики постоянно пытаются проникнуть за наши рубежи и с земли, и с воздуха. Но у нас граница на крепком замке! И мы тебя, шпиона, обезвредили вовремя. Ничего серьёзного ты натворить пока не успел. А потому, я уверен, суд сочтёт возможным сохранить тебе жизнь. Несмотря на расстрельную статью – за шпионаж, диверсии и вредительство. Если будешь добросовестно сотрудничать со следствием, раскаешься в содеянном, то отделаешься и вовсе пустячным наказанием. Получишь лет пятнадцать каторжных работ. Как наши зеки говорят, такой детский срок на одной ноге простоять можно…

– К-каких каторжных работ? П-почему… на одной ноге? – лязгнув зубами о край стакана, поперхнулся правозащитник. – Вы… вы с ума сошли?

Старик отнял от губ Марципанова стакан, отошёл, покачав с сожалением головой:

– Не хочет по-доброму… Давай ты, Трофимыч.

– Я ж говорю: матёрый вражина! – насупился тот. И, ринувшись к Эдуарду Аркадьевичу, принялся наотмашь хлестать его по щекам: – Колись, тварь! Будешь молчать – устроим допрос третьей степени. Всё равно признаешься! А потом как собаку пристрелим – именем трудового народа!

– Я… я ничего не знаю… – костенея от страха и с ужасом глядя на сатанеющего от ярости старика, лепетал правозащитник. – Я, если б знал, о чём вы, сразу бы всё рассказал… – И чувствуя, что обмочился, добавил, рыдая: – Гражданин начальник…

– Имя! Фамилия! Быстро! – орал, распаляя себя, старик.

– М-марципанов… Эдуард Аркадьевич…

– Он издевается, гад, – обернулся дед к напарнику. – Давай-ка клещи. Начнём зубы по одному выдирать… Задание! К кому шёл! Быстро!

– Н-нет! – подскочил на жёсткой койке правозащитник и забормотал, захлёбываясь слюной и слезами: – З-значит, так… з-задание… Рассыпать, то есть развеять прах академика Великанова. Над лагерем, где он сидел… А там не прах был, в урне, то есть, а соль. Я её с вертолёта сыпал…

– Та-ак, – удовлетворённо кивнул злобный старик, – уже кое-что. – И прикрикнул напарнику, усевшемуся тем временем за стол: – А ты пиши, не зевай!

– Пишу, пишу, – сварливо отозвался тот и, помусоля во рту не иначе как химический карандаш, из тех, канувших в небытие в связи с прогрессом в незапамятные ещё времена, зачиркал им по листку серой бумаги, шевеля губами и диктуя себе: – На допросе диверсант показал… что имел задание рассыпать соль над территорией лагеря… Какую соль?

– Какую соль? – рявкнув, продублировал вопрос второй старик.

– Об-быкновенную… П-поваренную… – чувствуя, что сходит с ума от жуткой нелепости происходящего, заикаясь, уточнил Марципанов.

– Рассыпал соль поваренную с целью совершить химическую диверсию, – с удовлетворением вывел на бумаге, слюнявя беспрестанно карандаш, старик. – А теперь, отравитель, назови сообщников.

– Сообщники! Кто? – рыкнул, нависая над Эдуардом Аркадьевичем, злобный дед.

– Э-э… – заблеял замороченный Марципанов. – С-соколовский, профессор. И этот, как его… студент, короче. Он соль давал. И ещё краевед, Семагин…