Утром старик поднялся с тяжелой головой, ему пришлось принять таблетку аспирина. Перед его мысленным взором вставал окутанный мглою путь, по которому ему предстояло теперь идти одному, без путеводной нити, без единого человека, способного поддержать его на ухабах, не дать ему упасть.

В десять утра Жюльену надо было идти в город заказывать венок. Он сказал отцу, что заедет на вокзал встретить жену, но, по-видимому, он опоздал к поезду, потому что Франсуаза пришла одна. Она долго стояла у гроба матери и беззвучно плакала. Когда она вышла из столовой, отец быстро сказал:

— Я отчасти даже рад, что вы пришли до возвращения Жюльена… Я хотел вам сказать… Словом, дело в том… Знаете, покойная жена вас очень любила.

Он с трудом подбирал слова. Одержимый неотвязной мыслью во что бы то ни стало спастись от одиночества, он спешил поскорее высказать свое предложение, которое еще даже не успел хорошенько сформулировать. Он не надеялся, что Франсуаза придет одна, и мысли его еще были сбивчивыми, неустоявшимися.

Молодая женщина смотрела на него. Ее затуманенные слезами глаза глядели на отца с той ласковой добротою, которая так его трогала. Войдя в дом, она поцеловала его с большей нежностью, чем Жюльен.

Боясь, что сын вернется, а он не успеет сказать главного, старик наконец нашел нужные слова.

— Ей-богу, — сказал он, — уверен, что если бы я умер первый, моя бедная жена попросила бы вас поселиться здесь с нею… Так что, вы понимаете…

Франсуаза мягко повела плечами, покачала головой. Думая, что она хочет что-то сказать, отец замолчал. Прошла минута. Но поскольку она ничего не говорила, он продолжал:

— Жить в большом городе нелегко… А тут, когда у вас родится ребенок, по крайней мере, есть сад.

— Я одна ничего не могу решить, — сказала наконец Франсуаза. — И потом в Лионе у меня служба. Да и Жульену здесь вроде бы нечего делать… Словом, надо подумать вместе с ним.

Отец замолчал. На крыльце послышался шум шагов. Какая-то девушка принесла цветы. Когда она вышла, отец спохватился:

— Может, надо было ей что-нибудь дать?

Франсуаза окликнула девушку и дала ей немного мелочи.

— Я вам отдам, — сказал отец, сунув руку в карман брюк.

— Ну что вы, зачем.

Франсуаза присела к столу, на то самое место, где она сидела в свой последний приезд.

— Придвиньтесь поближе к огню, — предложил отец.

— Нет, мне не холодно.

Она сидела на стуле в чуть напряженной позе. На ней было очень широкое черное платье, и беременность ее была почти незаметна. Как и Жюльен накануне, Франсуаза тоже не сводила глаз со спинки стула, на котором обычно сидела мать. Отец предложил ей сесть именно на этот стул, чтоб быть поближе к огню. Он невольно представлял ее себе на этом месте, представлял, что Франсуаза заменит мать и займется хозяйством.

Словно угадав мысли отца, она встала и предложила:

— Может, приготовить вам что-нибудь поесть?

— Не беспокойтесь. Рассыльный Поля должен принести обед. Там, конечно, на троих хватит. Понимаете, со вчерашнего дня я все время заставляю себя есть, аппетита совсем нет.

Старик вздохнул. Еще раз заглянул в светлые глаза Франсуазы. Они были у нее серовато-голубые, чем-то похожие на глаза матери.

Ему хотелось еще поговорить с ней о своем плане, но нужные слова не приходили. Да и по правде сказать, он и не очень их искал. Он уже понял, что Франсуаза сама ничего не может решить. Жюльена она, видно, так же боготворит, как и покойная мать: готова все принять, все одобрить, поддержать все его начинания, готова принести себя в жертву и неизменно им восхищаться. Должно быть, именно потому она сразу же понравилась матери. Когда молодые уехали, мать сказала: «Все-таки мне стало спокойнее с тех пор, как я знаю, что у него такая жена». Да, мать оказалась права. И отец понимал, что для Франсуазы на первом месте Жюльен. А он, отец, мало что для нее значит. Она, конечно, добрая и отзывчивая, это видно по ее глазам, но Жюльен, верно, завладел ею целиком, как когда-то сумел завладеть душой своей матери. И теперь в сердце Франсуазы больше ни для кого нет места.

И тут отец еще больше ощутил свое одиночество. Он сказал чуть слышно:

— Умирает человек — и для него все кончено, но совсем другое дело для тех, кто остается жить.

Похороны матери состоялись в три часа пополудни. Несмотря на снег и мороз, пришло много людей проводить ее, двери очень долго были распахнуты настежь, и холодный ветер настудил дом. Отец уже едва держался на ногах, он не вставал со стула, люди подходили к нему, жали ему руку и нанесли в кухню снега до самой плиты.

Отец поднялся, только когда выносили гроб. Он сдернул с головы каскетку и прошептал:

— Бедная ты моя старушка… Бедная ты моя старушка…

Конец фразы заглушили рыдания, которые давно уже теснили его грудь.

Он, понятно, не мог участвовать в похоронной процессии, не мог в такой холод идти пешком на другой конец города. С ним в доме осталась мадемуазель Марта, которая тоже с трудом передвигалась. Она прежде всего вытерла тряпкой пол, потом села на стул матери, они подбросили в печку поленьев, чтобы натопить дом.

Потом они заговорили о матери. О том, как жили до войны, как беседовали по вечерам, сидя на скамейке в саду. Они словно вновь видели все это, и каждый вносил свою лепту в воспоминания. Их дуэт мог, казалось, длиться целую вечность, монотонный рассказ о прошлом все дополнялся, все приукрашивался различными подробностями. Говорили они и о войне. Нет, не о той, что еще продолжалась. События, происходившие где-то далеко, мало их занимали. Они говорили сначала о войне 1914 года, потом о той, которая закончилась для них в тот день, когда немцы оставили город. Можно ли было ожидать такого? Ведь они оба родились вскоре после войны 1870 года. В дни их молодости люди часто вспоминали, как пруссаки оккупировали город.

Так они и беседовали, не выказывая ни горя, ни радости, перебирая множество воспоминаний, в которых мать занимала свое место. Время от времени отец останавливался и говорил:

— Теперь ее уже не мужают заботы… Правда, она так никогда и не увидит внука… Да и я его, верно, тоже не увижу.

Старая дева, которой было приблизительно столько же лет, сколько отцу, вела себя иначе, чем другие его собеседники. Она не переубеждала его. И только всякий раз повторяла:

— Что вы хотите, две жизни на этой земле не проживешь.

Когда все вернулись с кладбища, Франсуаза проводила мадемуазель Марту домой.

Отец объяснил Жюльену, что надо принести из погреба. Тот вскоре возвратился с бутылкой золотистого вина, отец осторожно откупорил ее, и комната наполнилась крепким винным ароматом.

И вот они молча сидят перед стаканом вина. Отец — на своем месте, возле окна, где уже закрыл ставни. Франсуаза — перед стенным шкафом, на том месте, где обычно сидел Жюльен. Поль — в конце стола, он сидит вполоборота, чтобы не оказаться спиной к Жюльену, который примостился на ступеньках лестницы. На стуле матери восседает Мишлина.

— Хорошо, что ты не пошел на кладбище, — говорит Поль. — Холод был просто собачий. И, доложу тебе, стоять у входа и принимать соболезнования людей, которых все это не очень трогает, совсем невесело.

— Да, да, — подхватила Мишлина. — У меня до сих пор никак ноги не согреются.

— Вам бы надо ненадолго разуться, — сказал отец.

— Не стоит. Пора домой. У меня дел полно.

— Вот и ступай, — сказал Поль. — А я хочу немного потолковать с отцом, пока здесь Жюльен.

Мишлина выпила вино и встала. Она прикоснулась губами к щеке отца, задела при этом шляпой его каскетку и свернула ее козырьком на затылок. Перед уходом она бросила взгляд на Франсуазу, потом на Жюльена и сказала:

— Если хотите, можете переночевать у нас.

— Нет, нам надо возвращаться, — сказал Жюльен. — Поезд уходит в семь тридцать вечера, мы еще поспеем.