Отец колебался. То ли идти спать, то ли продолжать разговор, который, вероятно, окончится ссорой. Он выпил еще несколько глотков липового отвара, затем, стараясь не раздражаться, сказал, пожалуй, даже робко:

— Стало быть, вроде как шпион.

— Если хочешь. Но такие нужны.

— Не знаю, нужны ли такие, но я бы предпочел, чтобы ты знался с другими людьми. Эти истории до добра не доводят. Я помню дело Дрейфуса…

— Ну, это давняя история, — вмешалась мать. — У тебя на все старые взгляды. Ты не желаешь видеть того, что есть, а если и видишь, то в неверном свете.

— Опять ты за свое!

Отец тут же пожалел, что у него вырвались эти необдуманные слова. Жена уже выпрямилась на стуле, готовая к отпору. Однако она ничего не сказала. Они смерили друг друга взглядом. Неужели она заговорит о Поле? Поняла ли она, что муж жалеет о сказанном? Наступило продолжительное молчание, затем, откинувшись на спинку стула, мать прошептала совсем без злобы:

— Нынешняя война все опоганила… Внесла рознь. Даже там, где не сражаются, она сеет зло.

— Вот и надо постараться выпутаться целым и невредимым, — сказал Жюльен.

Отцу хотелось спросить Жюльена, не жалеет ли он о том, что дезертировал, но он не решился. Ему, правда, показалось, что из последних слов Жюльена можно сделать такой вывод, но он предпочел не выяснять. Поэтому он ограничился тем, что спросил:

— Но не можешь же ты скрываться вечно?

— Достаточно будет не попасть к ним в лапы до конца войны. Когда фрицев выгонят, я смогу объявиться.

— А ты вправду думаешь…

Отец не докончил — жена прервала его:

— Отец не в курсе того, что происходит. Он никогда не слушает радио. Газет мы не покупаем, он перечитывает «Иллюстрасьон», те номера, что вышли еще до четырнадцатого года.

— Газету мне читать незачем, ты держишь меня в курсе. Ты-то все знаешь!

— Я стараюсь не отставать от времени.

Этот разговор, в котором оба шли как бы по натянутой проволоке, стараясь удержать равновесие между раздражением и мнимым миром, воцарившимся было на несколько минут, когда Жюльен достал сигареты и мед, — этот разговор был тягостнее открытой ссоры. Отец боролся с потребностью лечь спать и одновременно с желанием выкрикнуть все то, что лежало у него на сердце.

Жить в мире — вот все, чего он хочет. Правда, всякий раз мечтая о мире, он имеет в виду тот единственный мир, который сейчас для него возможен, семейный мир, когда его оставляют в покое здесь, в доме и в саду. А это приводит в раздражение мать. Но, скажите на милость, кому во вред, если он старается быть подальше от того, что творится вокруг? Наверно, можно было бы избежать многих бедствий, если бы все поступали так же! Кроме комендантского часа и других ограничений, на немцев жаловаться не приходится. Надо только их не замечать. Не наступать им на ноги, и тогда они оставят вас в покое. Это как-никак кое-что. Но жена нипочем с этим не соглашается. Вечно ей надо во все вмешиваться. Ее больше волнует то, что делается вне дома, чем то, что для них насущная потребность. Вот и теперь, что им делать с Жюльеном, которого разыскивают жандармы?

Отца вдруг охватила бесконечная душевная усталость. Ее даже нельзя было сравнить с тем утомлением, которое он чувствовал к вечеру, тяжело проработав весь день. Не была она сродни и той тоске, что охватывала его, когда он думал о прежних годах, об ушедшей силе и молодости. Сейчас он ощущал какую-то неимоверную пустоту. Словно приезд Жюльена изгнал из дома что-то, что не имело названия, не имело лица, но все же существовало и помогало жить, вроде того тепла, которое весь день шло от плиты и согревало кухню, где можно было уютно подремывать, пока не пройдут холода.

Отец предпочел не сидеть дольше в кухне и отправился спать. Он допил липовый отвар, взял ночной горшок и коптилку и поднялся в спальню, где заметил поблескивавший на обоях иней.

— Если установится холодная погода, придется, перед тем как ложиться, протапливать спальню… — проворчал он. — Разве тогда напасешься дров?

Он поскорее разделся и лег в постель, куда мать сунула грелку, обернутую старым чулком. Спустя немного он провел грелкой по всему телу и справа от себя — по тому месту в постели, куда ляжет мать. Но сегодня она не скоро придет. Теперь, когда она осталась одна с сыном, оба, верно, еще долго будут разговаривать, и он отлично знает, о ком они будут говорить. Он и наверх-то ушел, побоявшись ссоры. Хоть он и постарался убедить себя, что обычно уходит спать около девяти вечера, это был только предлог. Теперь он упрекал себя, что отступил без боя. Ведь тем самым он отдал им в руки Поля, которого мать, уж конечно, с грязью смешает. Должно быть, он все же смалодушничал! Поль как-никак его сын. Хорошо ли с его стороны позволять, чтобы они обливали Поля помоями, и не вступиться за него?

Он испугался, что, приняв бой, будет страдать, а теперь его мучила совесть.

Была минута, когда он хотел встать, тихонько спуститься вниз и послушать под дверью, о чем они говорят. Под предлогом головной боли можно даже войти в кухню и взять таблетку. Правой рукой он провел грелкой вдоль бока. Постель уже нагрелась. Отец лежал, надвинув на лоб ночной колпак, натянув одеяло до самого подбородка, ему было тепло и приятно. От малейшего движения постель остынет. Он подумал о том, что пол ледяной, половицы скрипят при каждом шаге, что придется зажигать коптилку… а потом, если он услышит, как они ругают Поля, что ему тогда делать? Как ему защитить Поля, раз он сам ничего не смыслит ни в международном положении, ни вообще в политике? Нет, все, о чем могут говорить жена с Жюльеном, не имеет значения. Важнее всего семейный мир и покой. В общем, не он один так думает, ведь и Жюльен сказал, что главное — дожить до конца войны и уцелеть. А мать уже делает из него героя! Хорош герой: корчит из себя художника, жил в Марселе! Ничуть он не лучше тех вояк тридцать девятого года, которые наперегонки удирали к испанской границе. Те, кто воевал в четырнадцатом — восемнадцатом году, были совсем другие. Держались крепко!

Отец глубоко вздохнул. Он опять переложил грелку, которая уже не обжигала руку. Он старался, чтобы в постель не проник из комнаты холодный воздух, и лежал, вытянувшись на спине, уйдя головой в мягкую ямку двух подушек.

Все-таки чудной у него сын. Занимается живописью и едет из Марселя в Лон-ле-Сонье с мертвецом под мышкой — ну на что это похоже! У него в семье, да и у жены тоже все были люди разумные, вполне нормальные и жизнь вели трудовую. А вот Жюльен никогда не был вполне нормальным. Откуда у него все эти странные выходки?.. И мертвец… Разъезжать с настоящим мертвецом под мышкой. Нет, это надо было бы запретить.

С некоторого времени отец думал только о скелете, оставленном на крыльце. Как Жюльен его пристроил — вдоль перил положил? Или поставил стоймя в угол? Мысль о скелете не давала отцу покоя. Что это был за человек, которого, вместо того чтобы положить в гроб, так ободрали? Отец впервые видел скелет вблизи. Он знал, что они есть в музеях и в медицинских училищах, но там это одно, а здесь, дома, — совсем другое. Нет, это никак не укладывалось у него в голове.

Осторожно ли они поступили, оставив его на крыльце? А что, если жандармам взбредет в голову явиться завтра спозаранку, — что они скажут, наткнувшись на этого мертвеца?

Незаметно отцом овладело какое-то тревожное чувство. Хоть он и не желал себе в том признаться, его главным образом волновала мысль о смерти. И не только о смерти вообще, но и о своей собственной. Мертвец, что внизу, был, верно, таким же человеком, как и он, всю жизнь трудился, страдал. Может даже, он был булочником, как знать? Или крестьянином. Был привязан к своему клочку земли. Может, при жизни он никуда не выезжал из своей деревни. Кто спрашивал его согласия, прежде чем превратить его в такую штуковину, которую без всяких церемоний таскают за собой вроде как зонтик? Серафен. Жюльен назвал его Серафеном. Тогда, выходит, он знает, кто это. А обращается с ним небрежно, кое-как. Когда помрешь, ничего не чувствуешь, это верно. С известной точки зрения все одно — что быть вот этаким, что гнить в могильной яме; и все же разве не естественно, если ты проработал всю жизнь, чтоб тебе дали наконец хоть немного отдохнуть? Положили бы на грудь камень с высеченным на нем твоим именем. Даже если никто не остановится у могилы, все же что-то от тебя уцелело. А кроме того, всегда есть люди, которые помнят. Отец бывал на кладбище только в канун Дня всех святых и на похоронах. Ко Дню всех святых он приводил в порядок могилы родителей и первой жены, приносил туда горшки с хризантемами, которые выращивал специально для этой цели. И каждый раз думал, что там, рядом с ними, и его место, и жена тоже там будет. Там они все встретятся. Может, уже не останется никого, кто бы приносил им цветы, но камень с их именами всегда будет лежать там. И еще долгие годы хоть несколько человек, возвращаясь с похорон, проходя мимо могилы, остановятся и прочтут на памятнике его имя. И может, скажут: «Гастон Дюбуа, да, он честно заработал право на отдых. Поворочал за свою сволочную жизнь немало мешков с мукой!» Люди его возраста и те, что чуть помоложе, может, вспомнят о хлебе, который он выпекал. Скажут: «Такие булочники, как он, в наше время перевелись». И от одного воспоминания у них потекут слюнки.