Рассеянным блуждающим взглядом отец уставился на затененную листвой дорожку, но ничего не видел. В голове было пусто, только монотонно, как жужжание мух, звучали одни и те же слова:

«Они не захотят… Они ничего для него не сделают. Ничего…»

Мать приготовила салат из помидоров, сварила зеленые бобы, которые росли у них в огороде, и открыла большую банку с кроличьим паштетом собственного приготовления. Соседка одолжила ей несколько яиц, чтобы она могла сделать крем из банки сгущенного молока и американского шоколада, который принес Жюльен. Если бы не хлеб, то обед был бы не хуже довоенного. Отец два или три раза приходил с огорода поглядеть на еду, принюхаться.

— Да, обед получится на славу, — приговаривал он. — Но так уж суждено, вечно что-нибудь людям удовольствие портит.

— Вот увидишь, все образуется, — отвечала мать. — Если дети ничего не смогут сделать, завтра утром отправишься к Вентренье.

Отец старался взять себя в руки, но тревога лишала его последних сил. Он полил только те грядки, которые совсем уж пересохли, потом сел на скамью. И просидел так до прихода Франсуазы и Жюльена. Завидев их, он поднялся, заставил себя улыбнуться и сказал:

— Обед, должно быть, готов. Мать уж, конечно, расстаралась, настоящий пир устроила. Ступайте вперед.

Отец спустился в погреб и чиркнул зажигалкой. У него еще оставалось довольно много бутылок с выдержанным вином. Он отыскал одну из них, вино с виноградника на склонах Юры — оно было куплено лет за десять до войны. Отец поднес бутылку к глазам и провел позади нее горящей зажигалкой. На дне виднелся небольшой осадок, но вино было прозрачное. Пробка, должно быть, сидела очень плотно, потому что бутылка была полна доверху. Отец понес ее с осторожностью, держа на ладонях, как лежала она в ящике. Когда он вошел, Франсуаза воскликнула:

— Зачем вы это?

— Ну, все-таки… — сказал отец. — Все-таки…

Он медленно, стараясь не стукнуть донышком, поставил бутылку на стол. Вытер горлышко концом фартука и отыскал в ящике буфета штопор.

— Этот годится, — сказал он. — Таким штопором откупоришь бутылку, не взболтав… А замутить этакое вино просто грех.

Вытащив пробку, отец понюхал ее, потом сильно сжал, желая проверить, не крошится ли она. Потом поднял голову и встретил взгляд Франсуазы, которая с улыбкой наблюдала за ним. В ее взгляде было столько тепла, что у отца отлегло от сердца. Будто ласковое тепло примешалось к аромату вина, который разлился по всей кухне.

— Вы умеете обращаться с вином, — заметила Франсуаза.

— Что верно, то верно. Когда я разливал это вино по бутылкам, Жюльен еще под стол пешком ходил.

— Ну, ты в ту пору каждый год разливал вино по бутылкам… Должен признаться, я никогда не мог понять, как ты в них разбираешься, ведь ты никогда не делал наклеек.

— Не беспокойся, я свои запасы знаю.

Перед приходом молодых людей отец много раз повторял про себя: «Как только они придут, я заговорю о Поле. Пусть сразу все выяснится».

А теперь все поворачивалось так, что он никак не мог начать этот разговор, хотя у него перед глазами неотступно стояли добрая улыбка и ласковый взгляд Франсуазы. Он все время напоминал себе об этом и думал: «Она нам поможет… Если только в силах что-нибудь сделать, то поможет».

Раньше он побаивался этой девушки, а теперь, когда она была здесь, сидела с ними за одним столом, он, кажется, предпочел бы именно с нею поговорить наедине. А ведь коммунисткой-то была она. Ведь с нею, с Франсуазой, было связано это грозное слово, которое вроде не подходило к ее ласковым глазам. Жюльен не был членом этой партии. Он сам сказал. И все же отец больше всего опасался Жюльена.

Они принялись за салат из помидоров, куда мать нарезала две большие луковицы и мелко накрошила петрушку. Все молчали. Отец незаметно наблюдал за ними и каждый раз, встречаясь взглядом с матерью, старался дать ей понять, что заговорить должна она. Мать только вздыхала. Она разделила остаток салата между Франсуазой и Жюльеном.

— Ешьте, ешьте, — приговаривала она. — Кто знает, когда еще начнем нормально питаться.

— Ну, с американцами не пропадешь, — сказал Жюльен, — они нас завалят продуктами.

— Не в том дело, — вздохнул отец. — Война еще не кончилась. И даже когда она кончится, это еще не значит, что придет конец нашим бедам.

Он налил в стакан чуточку вина и, держа бутылку в наклонном положении, пригубил его.

— Не потеряло крепости… А ну-ка, подставляйте стаканы, а то вино замутится.

Они чокнулись. Мать тоже согласилась выпить глоток за счастье Франсуазы и Жюльена.

Вино прекрасно подходило к кроличьему паштету. Давно уже отец не ел так вкусно, и все-таки полного удовольствия он не получал. Ему не терпелось узнать, что скажет Жюльен, когда услышит об аресте Поля, и в то же время он боялся этой минуты, ибо чувствовал, что спокойный уют этого вечера тут же развеется как дым. Теперь отец уже сам толком не знал, о чем он молит мать взглядом — то ли чтобы она заговорила, то ли чтобы она молчала.

И все же она заговорила. Она положила себе капельку паштета, съела его, тщательно вытерла тарелку кусочком хлеба, пригубила вина и сказала:

— Знаешь, Жюльен, у нас большая неприятность.

Сын взглянул на нее.

— Что такое?

Наступило молчание. Отец опустил голову. Мать продолжала:

— Днем заходила Мишлина… Твой брат арестован.

Мать никогда прежде не говорила «твой брат», она всегда говорила «Поль». У Жюльена вырвался короткий смешок.

— Как это ни грустно, — вымолвил он, — но этого следовало ожидать.

— Не будь таким жестоким, сынок. Ты отлично знаешь, что он ничего дурного не сделал.

Жюльен выпрямился, поставил локти на стол и сцепил пальцы у подбородка. Покачал головой, посмотрел на мать, потом на отца и бросил:

— Ну и черт с ним! Этот тип торговал с фрицами все годы оккупации, а ты считаешь, что он ничего дурного не сделал? Путался с петеновской милицией! Вносил деньги во всякие фашистские организации в Виши, что ж, ему прикажешь за это медаль давать!

— Замолчи, Жюльен! — прикрикнула мать.

Стиснув челюсти, отец с большим трудом сдерживался.

— Замолчи, — повторила мать. — Не огорчай ты нас.

— Не огорчать? А он, по-твоему, задумывался, огорчает ли он вас или нет, когда явился сюда, грозил петеновской милицией и обзывал меня дезертиром поганым?

Отец уже готов был вспылить, но увидел, как Франсуаза медленно протянула руку и сжала локоть Жюльена.

— Милый, я, правда, толком не знаю, что именно сделал твой брат, — сказала она. — Мне известно лишь то, что ты мне рассказывал. Я знаю, что даже экономическое сотрудничество с врагом заслуживает осуждения, но не нужно выходить из себя. Твои родители огорчены… И это естественно.

— Уж не собираешься ли ты заступаться за моего братца?!

Жюльен произнес эти слова уже тише. И почти без гнева.

— Я за него не заступаюсь, но ты, похоже, слишком стремишься уличить его.

— Сама правда его уличает. И если его будут судить, пусть лучше меня не просят давать свидетельские показания, потому что я вынужден буду сказать то, что слышал как-то вечером…

Отец уже несколько мгновений сидел, сжав кулаки. Теперь он стукнул по столу и закричал:

— Черт возьми! Я заранее знал… Я заранее знал… К чему было с ним говорить… Я заранее знал…

Гнев мешал ему подбирать слова. И как всегда, на него напал приступ кашля, ему пришлось подняться, подойти к плите и сплюнуть в топку.

С трудом переведя дух, отец продолжал стоять у плиты, словно не знал, возвращаться ему на свое место или нет.

— Ну садись же… — проговорила мать.

В кухне не осталось уже и следа от того тепла и уюта, какой царил здесь в начале обеда, казалось, аппетитные запахи и те улетучились. Вечер был душный, весь пропитанный тягостным дневным зноем, который вечерняя свежесть вытесняла из сада и загоняла внутрь дома.