Ему, вероятно, было столько же лет, сколько Жюльену. Должно быть, и в Лионе убивали людей, даже если они держались в стороне от всего.

Однажды вечером отец увидел, как к сгоревшим домам направляется высокая сухощавая старуха; она шла, чуть сгорбившись, опустив руки, на ходу как-то по-птичьи подпрыгивая. Отец часто встречал ее и прежде в своем квартале. Она уже много лет как овдовела. Ее покойный муж Фирмен, работавший на солеварне, стал жертвой несчастного случая. Старуха подошла к нему.

— Невеселая картина, а?! — сказала она дребезжащим голосом.

Отец только головой покачал. Старуха глядела на самый дальний дом, не пощаженный пожаром. Одна стена, кровля и перекрытия обрушились. Уцелевшие стены почернели, но обои еще кое-где сохранились. Каменная раковина осталась на месте, но висела в пустоте с обломком трубы. Старуха указала на нее рукою.

— Приглядитесь-ка, — сказала она, — в раковине до сих пор чайник мой стоит. Уверена, что чайник целехонький. Найдись у кого лестница, его можно было бы достать.

— Ну, это дело рискованное, — заметил отец, — того гляди стены рухнут.

— До чего ж хороший чайник, — продолжала старуха. — Алюминиевый. А как быстро закипал… Я купила его за год до войны. Нынче таких не сыщешь.

— Когда начнут расчищать улицу, получите свой чайник.

— Да, если его прежде не украдут… Я уже не в первый раз сюда прихожу. И кое-какие вещи отыскала. Уверена, что еще кое-что уцелело, но их обломками крыши завалило… А у меня разве хватит сил сдвинуть балки и разгрести черепицу!

— Вам еще повезло, что хоть сами спаслись, — сказал отец.

Старуха как-то скрипуче хихикнула.

— Стало быть, по-вашему, мне повезло… в семьдесят шесть лет остаться безо всего! Мы тут жили с тысяча девятьсот шестого года. В тот год мой бедный Фирмен поступил работать на солеварню… Себе на горе… А поселились мы тут потому, что отсюда до его работы недалеко было. Да и я рядом на поденщину ходила. Подумать только, до сих пор здесь живут люди, у которых я работала еще до той войны… Когда мой бедняга Фирмен помер, я хотела переехать отсюда… Ну, а потом, знаете, годы идут, и не то что все забывается, а просто привыкаешь. Да и вещей у меня набралось много, вот я и боялась тронуться с места.

Она снова хихикнула, от этого странного смешка становилось как-то не по себе.

— А вот теперь, можно сказать, все само собой произошло.

Старуха подошла еще ближе, огляделась по сторонам, понизила голос и, указывая пальцем на соседний полуразрушенный дом, сказала:

— Знаете, вон там жила молодая чета… Пернены… Муж был в маки… А жену с ребеночком убили… Пришел муж домой. И совсем ума решился. Говорят, уходя, сказал, что еще посчитается с партизанским командиром. Сказал: «Если бы они дождались американцев, все бы обошлось без единого выстрела. Боши бы убрались… И дело с концом».

Старуха замолчала. Казалось, она сама была напугана тем, что наговорила. Отец тоже молчал, тогда она спросила:

— А вот вы, папаша Дюбуа, думаете, он это вправду говорил?

Старик пожал плечами.

— Я-то ведь не больше вашего знаю.

Старуха опять заговорила о своем чайнике, и отец пообещал ей прийти на следующий день с лестницей и попытаться достать чайник. Она поблагодарила и сказала, что ее приютили у себя люди, у которых она убиралась больше десяти лет.

— Только, знаете, все-таки это не свой дом, — прибавила она. — Конечно, они живут лучше нашего и добрые, ничего не скажешь, но все одно это не свой дом. — Она наклонилась к его уху, еще больше понизила голос и спросила: — А знаете, почему я в живых осталась?

— Нет, не знаю.

— Вот уж двадцать лет как хозяин обещает нам устроить в доме уборную. Да все никак не соберется. Приходится спускаться, идти через весь двор, а уборная в соседнем доме, который выходит на Солеварную улицу… Так вот, как начали стрелять, я до того перепугалась, что у меня живот схватило… Я и пошла туда… А люди, что там живут, вы их знаете, Шампо их фамилия, они меня у себя оставили… Их квартира как раз возле самой уборной… Вот как все получилось… А когда я увидела, что всему конец… Я даже не заплакала. Вы бы посмотрели, как все кругом пылало! Будь в других домах, как в этом, черный ход, жильцы могли бы спастись… Куда там… Вы бы только посмотрели, как все кругом пылало…

Она несколько раз повторила эту фразу, сопровождая ее своим неприятным смешком, от которого становилось не по себе.

Ничего у нее не осталось, только кое-какие мелочи ей удалось откопать среди развалин. Все остальное сгорело, все, кроме чайника, на который она по-прежнему глядела чуть ли не с вожделением.

Смеркалось, и отец сказал:

— Вам пора возвращаться.

— Вы завтра утром принесете лестницу?

— Да… я приду.

Старуха удалилась своей подпрыгивающей походкой, и отец снова услышал ее смешок.

Когда она скрылась из виду, он не спеша направился к себе. Его дом стоял, как прежде, без единой царапины, ни одно стеклышко в окнах не треснуло. Война прошла совсем рядом, но даже не потоптала цветы в саду.

На следующее утро отец взял лестницу и направился к пожарищу. Мать пошла с ним. Когда они добрались до места, старуха уже возилась среди развалин, разгребая кочергой обломки и мусор. Через плечо у нее болталась большая сумка.

— Больно вы неосторожны, — сказала мать, — ведь стены того и гляди могут рухнуть.

Старуха в ответ только усмехнулась и махнула рукой, словно желая сказать, что жизнь ей уже не дорога.

Отец отгреб в сторону черепицу и пристроил кусок полуобгоревшего стропила так, чтобы можно было упереть лестницу. Мать помогала ему, держала лестницу, пока отец добирался до раковины. Чайник был без вмятин, целехонький. В нем даже оставалась вода. Рядом лежала поварешка и две ложки, отец и их прихватил.

Старуха вылила воду из чайника, сунула ложки в сумку и радостно захихикала:

— Чайничек мой… — повторяла она. — Совсем целехонький. Хороший чайник… Знали бы вы, как быстро в нем вода закипает.

Она поблагодарила отца, бережно, будто младенца, прижала чайник к груди и быстро зашагала прочь.

— Да, несчастная женщина, — пробормотала мать. — Нам еще, можно сказать, повезло.

Они отнесли лестницу домой, и отец сказал:

— Пойду прогуляюсь по городу. Как знать, может, встречу кого, кто приехал из Лиона.

— Господи, хоть бы весточку получить!

Отец надел чистый фартук, переменил каскетку и направился в центр города. Последние месяцы он не выходил за пределы их квартала и теперь внимательно оглядывался, искал вокруг перемен. Помимо сгоревших зданий, несколько домов пострадали во время уличных боев, но повреждения были несерьезные.

На улице Лекурба, на площади и под аркадами было людно. В начале Коммерческой улицы собралась толпа. Отец решил, что там продают продукты без карточек, и пожалел, что не захватил денег. Все же он подошел ближе и, безуспешно пытаясь заглянуть через головы людей, спросил:

— Что здесь происходит?

— Стригут наголо девок, которые путались с фрицами.

Из толпы доносились крики и взрывы хохота. Из уст в уста передавались имена девиц, и тут же слышались нелестные замечания по адресу их близких.

— Их потом посадят в грузовик и провезут по всему городу, — пояснила какая-то женщина.

— Нет, их заставят идти пешком, босиком поведут по улицам.

— Пусть идут нагишом! — завопила другая. Раздался громкий смех, и несколько голосов подхватили:

— Нагишом!.. Нагишом!

Толпа неистовствовала. Люди наперебой предлагали что-то, кричали:

— Брей у них все подряд!

— Нарисуйте ей свастику на груди!

Началась толкотня, каждому хотелось видеть все своими глазами. Каждый старался перекричать соседа. Отец сперва стоял поодаль, и хотя он не пробивался вперед, но вскоре очутился в самой гуще толпы, которая все росла и росла. Вокруг него стоял неумолчный гомон.