— Если мы начнем ссориться, все пропало, — заметил Каранто.

— Но ты ведь сам видишь, что двигаться вперед невозможно.

Франсис внезапно рассмеялся.

— Поесть бы хорошенько, — мечтательно сказал он. — Если уж ты так настаиваешь, давай бросим жребий.

Они опустились на землю прямо в кустах.

— Одно могу сказать, — начал Жюльен, — если бы кто-нибудь вздумал нас тут разыскать…

Над головой у них виднелся только клочок неба. А со всех сторон их окружала плотная стена из зарослей дрока и каких-то кустов, оплетенных лианами, так что уже в нескольких метрах взгляд упирался в эту живую стену. Они почти покончили с едой, когда с узкой полоски неба стали падать первые хлопья тяжелого снега, пропитанного водой, снега, который, казалось, тащил за собой леденящую мглу.

— Черт побери! Только этого нам еще недоставало! — рассвирепел Каранто.

Они поднялись.

— Надеюсь, на сей раз ты согласишься с тем, что пора отсюда выбираться.

— Напротив, времени нельзя терять. Надо двигаться вперед…

— Балда! — взорвался Жюльен. — Ты, я вижу, совсем сдурел.

Их взгляды скрестились. Каранто криво усмехнулся:

— Кажется, мы сейчас подеремся!

Он вынул из кармана монету и сказал:

— Выбирай!

— Решка.

Монета завертелась, потом упала на ладонь Франсиса.

— Герб!

— Ты еще об этом пожалеешь, — проворчал Жюльен. Каранто пошел вперед, раздвигая ветви и прорубая штыком дорогу в кустарнике.

Жюльен шел следом, таща брезент; он кипел от ярости. Гнев его все возрастал. Он молча проклинал и небо, и снег, и упрямство товарища, и трусость фермера, поспешившего от них избавиться. Под конец он не выдержал.

— Негодяй, болван! Мерзавец, он просто сдрейфил! Решил, что жандармы снова явятся!

Каранто остановился, посмотрел на товарища и сказал:

— Не надрывайся так! Это ничему не поможет.

Жюльен хотел было еще что-то крикнуть, на языке у него вертелись резкие слова, но он прочел в глазах Каранто такую тоску, что разом умолк. Видно было, что Франсис в полном изнеможении.

— Что с тобой? — спросил Жюльен. — Совсем выдохся?

Каранто тяжело вздохнул, опустил глаза, потом бросил на приятеля почти умоляющий взгляд.

— Боюсь, что ты был прав, — прошептал он. — Дальше идти нельзя, нужно возвращаться.

Он вложил штык в ножны, и Жюльен увидел, что обе руки Каранто в крови.

— Хочешь, я пойду впереди? — предложил он.

— Хочу. Только повернем назад. И я потащу брезент.

Лицо Франсиса было расцарапано и покрыто потом. Жюльен вдруг испугался, что товарищ опять заболеет. Он собрал все силы, повернулся и зашагал.

— Пошли, — сказал он. — Ты совсем умаялся из-за этого кустарника. А я нисколько не устал.

— Давай сюда брезент.

Жюльен продолжал идти. Некоторое время до него еще доносился задыхающийся голос приятеля: Каранто говорил, что они заблудились по его вине, и ругал себя последними словами. Но вскоре он умолк, и теперь слышался только звук их шагов да негромкое поскрипывание снега, тяжелые хлопья которого падали на мокрые листья и сучья, устилавшие землю.

Ночью снег сменился проливным дождем. Солдатам удалось наконец выбраться из зарослей, но, когда сквозь густой туман забрезжила заря, они окончательно поняли, что не знают, где находятся. Лес превратился в сплошную трясину, из которой, точно затерянные островки, то тут, то там выглядывали большие камни. Молодые люди усаживались на них, чтобы перевести дух, но Жюльену несколько раз казалось, что они все время кружат на одном и том же месте.

— Нет, нет, не беспокойся, — убеждал его Каранто, — мы идем вперед.

Однако голос его звучал неуверенно. Не было уже никакой возможности ориентироваться на местности, хотя бы даже приблизительно. Они долго спускались вниз по склону, миновали какую-то голую пустошь, усеянную чуть выступавшими из земли камнями, по которым струилась вода; плотная завеса дождя скрывала границы этой пустоши. Потом перед ними возник грязный и мутный поток, они перебрались через него, держась за низко свисавшие ветви и узловатые корни деревьев. Вода доходила им до пояса, но молодые люди не обращали на это внимания. Они шли вперед как автоматы, а когда опять спустилась ночь, с трудом разбили палатку негнущимися от холода, заскорузлыми от грязи руками. В тот вечер они не перемолвились ни единым словом и молча разделили между собой остаток хлеба, пропитавшегося водой, как губка. Хлеб пропах болотом и скрипел под зубами. Несколько раз Каранто принимался кашлять. Жюльен ощущал невыразимую тоску, она терзала его не меньше, чем усталость. Он думал только о Сильвии, о ее взгляде да еще о том, что им с Каранто суждено погибнуть в самом сердце Франции, всего лишь в нескольких километрах от Кастра, где находилась Сильвия. Да, им суждено погибнуть, суждено бессмысленно кружить под холодным дождем, кружить до полного изнеможения.

Дождь не прекратился и на следующий день. Теперь солдаты походили на перемазанных в грязи животных — животных, у которых не было сил даже жаловаться. Их фляжки были пусты. Хлеба больше не осталось, и они съели последний кусок сала.

Когда с наступлением сумерек дождь наконец прекратился, они даже не попытались раскинуть палатку, а только завернулись в брезент и улеглись прямо на земле, у подножия сильно накренившегося утеса.

— Мы с тобой оба подохнем, — повторял Каранто. — И во всем я виноват. Я болван. Последний болван.

Жюльен чувствовал, что его товарищ готов расплакаться.

Наутро небо прояснилось, стало холоднее. Солдаты дрожали на пронизывающем ветру, животы у них сводило от голода, и все же ясный день вселил в них некоторую бодрость. Целый час они шли не останавливаясь, пока не увидели дорогу, напоминавшую ту, что вела к хижине дровосека. Лес поредел, и сквозь деревья они различили внизу довольно большую и, как им показалось, плоскую равнину. Над нею плавали длинные полосы белого тумана, блестевшие на солнце.

— Что-то мне это место не больно нравится, — сказал Каранто, — но мы тут наверняка найдем какую-нибудь ферму, где можно поесть и выспаться в тепле.

Еще до полудня они достигли луга, под которым виднелась деревушка, состоявшая из нескольких домов. Солдаты переглянулись. Они были такие же грязные, как в тот день, когда очутились в хижине дровосека, только лица их, пожалуй, еще больше заросли щетиной.

— Как ты думаешь, можно показаться людям в таком виде?

Они остановились в рощице и стали разглядывать дома. На дороге дважды показывалась чья-то черная тень.

— А что, если это жандарм?

— Ты думаешь?

— Поди знай! На таком расстоянии и ошибиться нетрудно. Нам бы следовало вместо винтовок прихватить с собой с поста наблюдения бинокли.

— Черт побери! Отступать уже поздно! Не подыхать же нам с голода, когда рядом жилье!

— Конечно, раз уж мы тут, нечего трусить, — согласился Каранто, — но и горячиться не стоит. Ты останешься здесь со всем барахлом. Я сброшу шинель, куртку и пилотку. В свитере, хоть он и защитного цвета, я вполне сойду за демобилизованного солдата, сохранившего часть форменной одежды.

— А почему должен идти именно ты?

— Потому что я бегаю быстрее тебя, и, если придется дать тягу…

Они еще немного поспорили, но в конце концов Жюльен уступил. Он чувствовал, что Франсис хочет любой ценой искупить свою вину.

— Если тебе придется туго, свистни, — только и сказал Жюльен.

Каранто ушел. Он скрылся за деревьями, и Жюльен на некоторое время потерял его из виду. Сам он также сбросил шинель и куртку, и теперь их вымокшая одежда, разбросанная на траве, слегка дымилась под солнечными лучами. Стало совсем тепло. Жюльен чуть было не задремал, но его пустой желудок судорожно сжимался и не давал уснуть. Вдали, на голой лужайке, показалась уменьшенная расстоянием фигура Франсиса. Он остановился, и Жюльену показалось, что товарищ смотрит в его сторону. Перед самыми домами Каранто опять остановился. Время тянулось бесконечно. Неужто, оказавшись у самой цели, Каранто передумал? В одном из дворов появилась темная фигура. Франсис, должно быть, увидел ее, потому что снова зашагал и торопливо направился к ближайшему дому. Сердце Жюльена бешено колотилось. Каранто поравнялся с темной фигурой. Видимо, это был высокий мужчина, он возбужденно размахивал руками. Вместе с Каранто они исчезли из виду, потом вновь показались в сопровождении еще трех каких-то мужчин. Затем Каранто отделился от них и направился к горе. Стоя на пороге, люди провожали его глазами. А когда он достиг рощицы, возвратились к себе.