По мере того как контуры картины обозначались яснее, по мере того как краски становились ярче, по мере того как работа близилась к концу, происходило нечто непонятное. Мастер по-прежнему занимал главное место в композиции, но что-то переменилось. Теперь Жюльен воспринимал его смерть уже по-иному. Он не мог бы объяснить толком овладевшее им чувство, но мысль о том, что Андре Вуазен навеки обречен на неподвижность, казалась ему теперь не такой ужасной. На минуту ему вспомнился дядя Пьер. И он понял, что в его глазах мастер стал отныне походить на этого славного человека, умершего в Фаллетане. Жюльен вдруг почувствовал, что смерть Андре теперь уже не так терзает его. Он даже перестал рисовать и отступил от холста.

«Разве имею я право меньше терзаться?»

Он опять вернулся к холсту. Как ни странно, но он не испытывал ни малейших угрызений совести, не ощущал за собой никакой вины.

По правде говоря, Вуазен не стал ему менее близок. Он просто переместился теперь в такую сферу, которую нельзя было отнести ни к царству жизни, ни к царству смерти; могло показаться, что он, как и дядя Пьер, каким-то чудом существует рядом с ним, Жюльеном. Отныне больше не было сомнений в том, что Андре мертв, и все же он теперь вновь жил в памяти Жюльена совсем так, как в тот декабрьский вечер, в Кастре. В тот вечер, когда все вокруг было окутано туманом…

Жюльен вновь перестал рисовать. Он даже отвернулся от холста. У него мелькнула мысль, которая поначалу даже слегка испугала его, затем ему стало как-то не по себе. Он ясно представил, как эти два покойника невозмутимо шагают рядом с ним по жизни. И вдруг понял, что это, в общем, совсем не неприятно. Напротив, даже хорошо, когда у тебя такие славные спутники, которых никто, кроме тебя, не видит. Оба эти человека — то ли умершие, то ли живые — теперь нисколько его не стесняли, он чувствовал себя в их обществе, как в компании добрых друзей. Вот, скажем, он идет рядом с Сильвией, обняв ее за талию. А на самом деле они не вдвоем, их сопровождают усопшие.

Это мгновенное видение вскоре исчезает, и Жюльен опять берется за работу. Под нагретой солнцем черепицей очень жарко. Временами капли пота стекают у него с бровей, и он трет глаза тыльной стороной руки, даже не выпуская кисти. Но, несмотря на жару, он не испытывает усталости. Его только охватывает какая-то полудрема, и она постепенно утишает боль.

Жюльен часто рисовал. Для того чтобы развлечься, поучиться мастерству или когда ему хотелось подарить картину товарищу; но еще никогда он не рисовал так, как в тот день. Даже когда он писал портрет Сильвии, он ощущал какое-то напряжение, ему приходилось направлять свою руку. А сейчас рука двигалась сама собой, будто ее направляла неподвластная ему сила. Некоторое время Жюльеном владело такое чувство, будто он — только сторонний наблюдатель. Будто рука, наносившая мазок за мазком, ему не принадлежит. Будто здесь, на этом чердаке, находится какой-то малый, он кладет на холст одну краску за другой, не обращая никакого внимания на Жюльена Дюбуа, который наблюдает за ним. И по мере того как картина близилась к завершению, этот неизвестный художник словно перекладывал на свои плечи горе, которое со дня гибели Андре безраздельно владело Жюльеном.

Это странное чувство уходило, возвращалось, рассеивалось, вновь становилось ощутимым, опять уходило и окончательно определилось, когда Жюльен весь сосредоточился на нем. Неизвестно почему, чувство это было неотделимо в его сознании от озабоченного лица матери. Такое лицо было у нее в тот вечер, когда он сообщил ей о гибели мастера, оно стало еще более скорбным, когда он рассказал о последних часах Андре Вуазена. И всякий раз, когда Жюльен против воли вспоминал это горестное лицо, он вздрагивал, как от удара электрическим током.

Наконец он завершил картину; лоб его был покрыт каплями пота.

Жюльен долго стоял не двигаясь, держа в одной руке кисть, а в другой палитру.

Его правая рука слегка дрожала. Он видел это, но ничего не мог поделать.

Он положил кисть, палитру и отступил на несколько шагов. Внимательно посмотрел на холст, потом медленно пошел в угол, где было сложено сено, и растянулся там. Только теперь он впервые ощутил усталость.

Но это была какая-то дотоле незнакомая ему усталость. Усталость приятная; она мягко охватывала все тело, окутывала мозг, мешала сосредоточиться на какой-нибудь определенной мысли или на каком-нибудь воспоминании.

Ему захотелось еще раз взглянуть на дело своих рук. Он приподнялся на локте, но из того угла, где он лежал, свеженаписанное полотно казалось светящимся пятном, отражавшим небо. Жюльен негромко произнес:

Но две красные раны, запечатленные им на холсте, не вызывали чувства боли. Они были всего лишь двумя мазками киновари, положенными на холст среди других мазков тусклого тона.

Жюльен лежал неподвижно, не сводя глаз с обломанной в уголке черепицы. Она тоже казалась красным пятном. Пятном, которое медленно расплывалось, пока не слилось с темным тоном остальной части крыши.

Вскоре весь чердак наполнился солнечной пыльцою и смутной музыкой. Это была неясная музыка, она напоминала далекий и нежный напев. То ли песню, то ли жалобу. Изнуряющая жара сменилась приятным теплом. Примятое тяжестью его тела сено шуршало, и на миг копенка, освещенная лучом заходящего солнца, показалась ему гигантским снопом огня, который тут же погас под облаком дыма.

И ничего больше.

Ничего, кроме тишины, изредка нарушаемой далекими звуками. Ничего, кроме рассеянного и неподвижного света. Ничего, кроме сморившего его наконец сна, свободного от видений.

Два следующих дня Жюльен вместе с отцом работал в саду. Мысль о смерти Андре все это время не оставляла его, но она уже не была такой тягостной. И не мешала думать о Сильвии. Время и в самом деле тянулось медленно, он буквально считал часы, остававшиеся до встречи с нею. Отец то и дело заводил речь о прошлом: о войне четырнадцатого года, о том, как он работал булочником, о гимнастических состязаниях, в которых принимал участие восемнадцатилетним парнем. Как-то он сказал:

— Если бы твой дружок Геринер, Гестефер, уж не помню, как там его…

— Гернезер.

— Вот-вот. Если бы он был здесь, он бы нам непременно помог. Славный он малый. Положительный. И сильный как бык.

Несколько минут мысли Жюльена были заняты эльзасцем, но вскоре образ Сильвии вытеснил его.

В последний день отпуска Жюльен поехал на велосипеде во Фребюан. Когда мать сказала: «Ты увезешь с собой целый чемодан провизии», — он сразу подумал о товарищах с поста наблюдения, а главное — о Сильвии. Масло, купленное во Фребюане, он, конечно же, сумеет выменять на шоколад для Сильвии.

Жюльен пообедал в полдень и тотчас отправился в путь. Погода стояла чудесная. Доехал он очень быстро и, очутившись перед домом оптового торговца продуктами, обнаружил, что гараж, где работали приказчики, еще заперт. Поняв, что ждать придется порядочно, Жюльен направился к прачечной. Мощная струя воды, бившая из колонки, низвергалась с шумом водопада. Юноша долго не сводил взгляда с дальней стены помещения. Одетта! Неужели он приехал сюда из-за нее, неужели он безотчетно думал о ней? Он ничего не знал об этой женщине. Не запомнил даже цвета ее глаз. В нем жило только воспоминание о том мгновенном, но остром наслаждении, которое он испытал. Он овладел ею вон в том углу. Охваченная страстью, она ударилась головой о каменную стену. Все произошло так быстро. Провести бы ночь, целую ночь с нею…

"Сильвия!»

Усилием воли Жюльен заставил себя повернуться и выйти на улицу. Уже садясь на велосипед, он увидел человека, помогавшего ему в день свадьбы. Они поздоровались, и работник спросил: