— Привет родины из Берлина! Привет Ландсбергу и Кюстрину!

Я стоял на автостоянке и наблюдал за местом встречи. Затем не спеша направился к справочному киоску. Заметив меня, доктор Баум бросил взгляд в сторону вокзальных часов и, улыбаясь, протянул руку:

— Мастер Глаз и такая непунктуальность! Спокойная жизнь испортила вас?

Я стал извиняться, объясняя свое опоздание тем, что пограничный контроль усилился. Он, казалось, вздохнул с облегчением от того, что я вообще пришел, и ни о чем больше не спрашивал. Подтянутый и сухощавый, каким я его знал, с меланхолично-высокомерным выражением на бледном лице, он стоял передо мной и улыбался. Мы влились в поток бранденбургских паломников от политики. По пути он сунул мне в руку клочок бумаги — мой банковский счет в долларах достиг поразительной суммы. Затем он спросил, заложили ли материал в тайник точно в указанное время. Я подтвердил, что его заложили в первое воскресенье после полнолуния, а старый Мысловицер шлет привет.

Мы затерялись в толпе на самом верхнем ярусе стадиона. Там, где в 1936 году германская гимнастическая команда завоевывала олимпийские медали для фюрера и фатерланда, теперь на фоне бранденбургских сосен и берез бесновалось реваншистское отребье, в высшей степени отвратительное, непостижимым образом сочетающее сентиментальность и злобную мстительность.

Вокруг нас сидели люди с продубленными ветрами крестьянскими лицами. Почти у всех из жилетного кармана свешивалась золотая цепочка. Герб над их головами свидетельствовал о том, что это «изгнанники» из района Калау. С бесстрастным выражением на лицах слушали они речь министра, который срывающимся, а иногда переходящим в рычание голосом, усиленным громкоговорителем, громоздил одно на другое рассуждения об ущемлении их прав и, казалось, соорудил уже целую словесную башню из несправедливостей. И даже когда он пообещал, что они возвратятся в родные места и удовлетворят все свои желания, никто из них из-за чопорности не удосужился похлопать ему в ладоши. Но глаза их, когда они обменивались многозначительными взглядами, светились восторгом. Глядя на них, я внутренне оцепенел.

Доктор Баум, с иронической улыбкой наблюдая за мной со стороны, шепнул:

— Почему вам здесь не нравится? Ведь это ваши соотечественники. И хотя платим вам мы, в конечном счете вы работаете и на них.

Не было смысла притворяться.

— Все это липа, — сказал я. — Сплошное надувательство. Слишком много режиссуры.

К моему удивлению, он поддержал меня:

— К тому же режиссуры плохой, неубедительной.

Я видел, как, засунув руки в карман своего элегантного пальто из шерстяной фланели, он перебирал фишки для игры в го, и мне стало ясно, что ему хочется как можно скорее перейти к делу. Когда продавец мороженого, балансируя лотком, прошел мимо нас, он воспользовался случаем и, купив мороженое, последовал за ним к выходу. Мы были не единственными беглецами, и никто не обратил на нас внимания.

Мы проехали пару остановок на автобусе, а потом пошли пешком по тихой дорожке парка, примыкающего к огромному спортивному комплексу. Баум задал несколько совершенно естественных вопросов по поводу моего исчезновения. Но когда я стал объяснять ему причины и рассказывать о смерти отца, он, казалось, был занят какими-то своими мыслями и едва слушал меня. Он, по-видимому, думал совсем о другом. И потом он ни разу не произнес слово «Маврикий», которое служило сигналом, что в тайник заложен материал.

Сквозь деревья мы увидели, как впереди блестит полоска воды.

— Вы любите плавать? — спросил доктор Баум.

У меня вдруг перехватило дыхание.

— Вы же знаете, что я боюсь воды, — ответил я. — Вам известно это с того времени, когда меня обучали боевому плаванию.

И снова его мысли унеслись куда-то в сторону. Ему было трудно сказать мне прямо, с какой целью он вызвал меня. Я же ни о чем его не спрашивал. Таково было условие. В загородном фешенебельном ресторане, расположенном между манежами для верховой езды и лужайками для игры в гольф, он заказал столик. Между первым и вторым блюдом: жаренной в сливочном масле макрелью и пудингом с изюмом — он наконец приступил к делу. Он сказал, что ему нелегко изложить его суть, так как, с одной стороны, он обязан соблюдать служебную дисциплину, а с другой стороны — не может не подчеркнуть, что наша встреча не вызвана служебной необходимостью.

— Помните, Йохен, — продолжал он, — эту встречу я организовал исключительно на собственный страх и риск. Мы действуем вне служебных рамок. Мы сейчас частные лица.

Я сказал, что рад снова видеть его, что он может довериться мне, что даже свыше двухсот часов учебных занятий не превратили ни инструктора, ни ученика в бездушную машину. А риск есть в любом деле, и я готов разделить его с ним, даже если мотивы наших действий не совпадают.

— А почему мои мотивы не могли бы стать и вашими? — задумчиво спросил он, глядя в бокал с хересом. — Я хочу предупредить вас, Йохен. Я не желаю, чтобы вы действовали как слепой червяк на открытой местности.

А потом он спросил меня, как я отношусь к тому, что наряду со служебными контактами между нами возникла еще и чисто человеческая связь. Я сказал, что всегда верил в его личную порядочность, несмотря на отдельные сомнительные моменты.

— Я хочу, чтобы у вас была полная ясность, — продолжал он. — Знаете, что в свое время убедило меня в том, что в вашем лице я нашел нужного человека, нужного мне, а не шефу? Упорство, с которым вы сопротивлялись, боясь испачкаться. Я не пошлю вас вслепую на гибель. Сфера вашей деятельности сейчас уже не та, что была пару недель назад. Политическая ситуация претерпела драматические изменения, а потому изменилось и поле деятельности спецслужб. Противник понимает, что ему брошен вызов, и теперь его действия трудно предугадать. Он усилит контрразведывательные меры. Вам надо знать это, Йохен!

Примечательным было то, что его оценка политической обстановки отличалась от оценки Вернера только терминологией, но не по существу.

— Обстановка теперь всюду неясная, — продолжал он. — Мы только что были свидетелями: под пеплом последней войны еще тлеет огонь. Эскалация политических страстей делает все непредсказуемым. Мир совершенно обезумел.

Я высказал мысль, что людям нашей профессии, пожалуй, лучше гнать от себя подальше подобные сомнения.

Он не согласился.

— Я верю в действенность секретных информационных служб. Очаги конфликтов можно нейтрализовать только в том случае, если они своевременно обнаружены. Но что меня озадачивает — так это злоупотребление разведывательной информацией для разжигания конфликтов. Я хочу собирать разведывательные данные, а не трупы.

Когда подали счет, он предъявил клубную членскую карточку и подписал чек. В нагрудный карман моей куртки он положил авторучку, искусно выточенную из какого-то тяжелого металла.

— Полезный сувенир, — объяснил он. — Когда вы известным вам способом проявите спрятанную в запасном стержне микропленку, то прочтете важные для вашей работы приложения к данному вам плану действий по тревоге и оперативному плану. Приложение «Б» — задачи ЦРУ. Приложение «В» — действия на случай ядерной войны. Приложение «Г» — система связи. Приложение «Д» — возвращение в ФРГ и переход на запасной вариант работы. Настройтесь на то, что война может начаться в любой момент! Когда начнется ваша боевая радиосвязь, вы должны знать, что от вас требуется и чем вы при этом рискуете.— И тихо добавил: — Речь идет о документах с грифом «Совершенно секретно», поэтому Центр дал указание резидентам воздержаться от передачи даже самых срочных инструкций по оперативной работе своим людям, работающим на той стороне. Я полагал, что не могу поступить столь цинично по отношению к вам. Вы понимаете?

Мне было более чем понятно. В голове мелькали самые противоречивые мысли. Вот это предложение! Прямо-таки отдал сам себя с головой! Кого он видит во мне? Кого должен я видеть в нем? Может, прав был Вернер, напоминая о необходимости соблюдать крайнюю осторожность? Может, ход рассуждений доктора Баума совсем не такой, как я себе представляю? Может, все это подстроено?! Может, убаюкивая меня сентиментальными гуманистическими рассуждениями, он стремится лишь понадежнее накинуть мне петлю на шею? Я сидел в очень удобном кресле, которое тем не менее напоминало мне кресло «Лилли». Я старался дышать размеренно и не делать резких движений. Прямо передо мной, на стене под хрустальным бра, висела картина, которую я избрал себе в качестве отвлекающего объекта. На ней была изображена молодая пышнотелая женщина, которая сидела у источника и старалась прикрыть свою наготу от похотливых взоров трех старцев. Надпись под картиной гласила: «Купающаяся Вирсавия».