Новость меня ошеломила: даже учитывая особый характер нашей резидентуры, она имела привкус сенсации — ОН, всем мастерам мастер, старых! Аллен, который в течение стольких лет стоял у дирижерского пульта в Лэнгли и дирижировал оркестром из 16 тысяч разбросанных по всему свету музыкантов, либо услышал у нас фальшивый звук, либо захотел разучить с нами что-то новое. Во всяком случае, ОН уже приближался на самолете к Западному Берлину.
Вскоре последовало официальное подтверждение. Сердитый голос шефа, который, казалось, исходил из его больного желудка, произнес:
— Господин Баум, я полагаю, у вас нет неотложных дел?
— Так точно, шеф.
— Тогда вы в моем распоряжении. Поразмыслите над тем, нет ли ничего тревожного в выпавшей на нашу долю высокой чести: ОН прибывает лично, ОН хочет поговорить со мной. На первый день, после обеда, назначен прием в комендатуре. Обычный идиотский маскарад. Вам приглашение доставит посыльный. Вечерний костюм на послеобеденное время — провинциальные идиоты! Прошу вас быть вовремя!
— Разумеется, шеф.
Шеф любил подавлять авторитетом, и я постоянно подыгрывал ему, услаждая его безмерное самолюбие: «Так точно, шеф!», «Как прикажете, шеф!», «Согласно вашему указанию, шеф!».
Интерьер парадных залов комендатуры производил несколько таинственное впечатление. Высокие окна завесили портьерами, но солнечный спет пробивался во все щели. Свет праздничных люстр и бра, прожектора фото- и кинорепортеров создавали невыносимую жару. Господа и дамы в темных костюмах и вечерних платьях потели, как батраки на хлопковых полях Южной Каролины. Мероприятие носило характер небольшого официального приема. Присутствовали главным образом представители американской западноберлинской колонии. Было лишь несколько английских и американских военных, несколько высокопоставленных лиц западноберлинского сената[46] и немецкий телерепортер, получавший свои гонорары у нас. Из нашей фирмы, кроме меня, не было никого. У стен стояли армейские гориллы[47] с виноватыми и злыми взглядами. У меня еще было время. Шеф находился с НИМ в гостиной на втором этаже.
Я взял себе коктейль с растаявшим льдом и медленно побрел по залу, прислушиваясь к тому, что говорят об этом событии.
Какая-то дама, из тех, кого вот уже в течение столетия воспитывают воскресные школы и женские организации Среднего Запада, никак не могла успокоиться:
— ОН приземлился около часа назад — и сразу же за дела. Весь аэродром Темпельхоф был перекрыт. Просто ужас! Ни проехать, ни пройти!
Вторая дама, в орнаментальных золотых очках, с серебряными завитыми волосами и губами, превращенными помадой в тонкую ниточку, похожая на первую, как одна курица из того же курятника на другую, говорила стоявшему рядом с несчастным видом молодому офицеру ВВС:
— Боже мой, Генри, как это волнительно! ОН уже здесь?
Офицер пожал плечами:
— Мы отвечаем только за общую организацию. Этот визит вне компетенции комендатуры. Мы ждем ЕГО.
«Вы можете долго прождать», — подумал я.
В той стороне, куда выходил узкий коридор, через который официанты носили напитки, стояли два толстосума. Их огромные животы соприкасались. Они тихо переговаривались и ворчали, словно только что познакомившиеся дворняги:
— ОН уже старый человек. Времена корейской войны миновали. Что ЕМУ здесь нужно?
— Скоро ОН станет старым человеком при честолюбивом молодом президенте. Это действует обнадеживающе.
— Вы имеете в виду президентские выборы? На кого вы ставите?
— Разве это важно? Выбирать предстоит между истеричным адвокатом из прерий и бабником, сыпком миллионера из аристократической Новой Англии. Оба поставили целью укротить руководителей Кремля.
— Не забывайте, что эти руководители хотят заключить с нами сделки.
— Именно поэтому их и следует укротить.
— Вы думаете, ОН готовится к этому?
— Зачем же тогда ОН здесь?
— Черт возьми! ОН не должен забывать о деньгах, которые мы всадили сюда.
За их спинами начала свою работу команда репортеров.
— Господин правящий бургомистр[48] это верно, что вам необходимо быть готовым к обострению обстановки?
— Я доверяю политике держав-гарантов[49].
— В ГДР умер президент Пик. Не считаете ли вы, что после смерти этого старого коммуниста, являвшегося некоей объединяющей и цементирующей силой, в зоне возникнет политический вакуум?
— Я полагаю, воля к сопротивлению наших соотечественников в восточной зоне не сломлена.
— В Бонне ваша партия присоединилась к сторонникам интеграции в рамках НАТО и ядерного вооружения. Совместимо ли это с традиционными социал-демократическими концепциями?
— Наши традиции никогда не были догмами.
— Не опасаетесь ли вы, что это побудит определенные круги, которые до сих пор вы считали необходимым сдерживать, попытаться изменить статус-кво?
— Что такого ужасного в восстановлении германского единства?
В этот момент юпитеры погасли — общественность отключили. На лестнице возникло движение. Один из горилл передал мне распоряжение ждать у автомашины номер три.
На улице быстро темнело, надвигалась гроза. Когда шеф сел ко мне на заднее сиденье, первые крупные капли дождя уже зашлепали по крыше автомашины.
Шеф был возбужден беседой, по болезнь, скрывавшаяся в его внутренностях, не давала ему покоя. Изнуренный борьбой с болью, он откинулся на спинку сиденья. Передо мной он не стеснялся, забывая, вероятно, о том, что однажды моя джентльменская привычка хранить чужие тайны может мне изменить. Я поспешил поднять перегородку из пуленепробиваемого стекла, чтобы изолироваться от водителя.
— Вы знаете лично старого Аллена, мистер Баум? ОН снова кусачий, словно голодная крыса. ОН буквально вырвал из жирных глоток вашингтонских пустомель самые широкие полномочия, и полномочия эти однозначны. Наконец-то кончится наше сидение сложа руки, которое лишь развивает в людях лень и похоть. Можете поздравить себя, мистер Баум, концепция тайных операций отныне распространяется и на нас. Шестой порог раздражения на шкале эскалации. Все подчиняется этому.
Я сдержанно поинтересовался, следует ли понимать под тайными операциями гватемальский вариант, и напомнил, что он сам просил меня не забывать о том, что здесь не банановая республика.
В резком тоне он потребовал, чтобы я вспомнил о полученных мной инструкциях, и добавил, что время разминки окончилось.
— Мистер Баум, до сих пор мы служили политике — теперь мы будем делать политику! До сих пор мы готовились к войне — теперь мы будем готовить войну!
Сначала мне показалось, что я ослышался, и только позже до меня дошел смысл его слов. Никогда раньше то жестокое дело, которым мы занимались, не ложилось на мою совесть таким тяжким грузом: никто не формулировал его суть столь резко и лаконично — без малейшей попытки прикрыть ее патриотическими фразами или подвести под нее какую-нибудь моральную основу. Я достаточно хорошо знал свою профессию, чтобы не понимать, что без насилия в нашем деле не обойтись. Без того насилия, которое служит интересам этого дела. Теперь же все оказалось вывернутым наизнанку: наше дело поступало на службу насилию. Я знал, что шеф был тайным поклонником Эдгара По, и многое прощал ему за эту слабость. Я закрывал глаза даже на его сомнительное прошлое, испортившее его характер, а бесцеремонное обращение с людьми воспринимал с иронической улыбкой как чудачество старого вояки. Теперь же я убедился, что у По шефа привлекала лишь мрачная атмосфера его жутких историй, а полная горечи человечность нашего великого соотечественника ни капельки его не трогала.
Я молчал.
Он сразу перешел к делу и спросил о боеготовности Пятого. Наш новый суперагент, главная задача которого заключалась в том, чтобы вести наблюдение, по моему предложению проходил по всем докладам и спискам под псевдонимом Глаз, но шеф продолжал именовать его Пятым — так, как он назвал его в своем первом досье. Он не хотел от этого отказываться. Пятый был, так сказать, единственным ребенком, в своем отцовстве по отношению к которому он был уверен. С ним он связывал даже надежды выиграть спор с болезнью, беспрестанно его глодавшей. Свою хворь он хотел компенсировать успехом, а складывающаяся ситуация делала этот успех более вероятным. И вот он, подобно карточному игроку, идущему ва-банк, в азарте ставил все на карты, которые сам же в колоду и подмешал. Одной из этих карт был Пятый.
