Уже оказавшись по ту сторону перегородки, она ощущает горечь во рту. Дрожа от отвращения и страха, она сплевывает. В свою маленькую сумку она вкладывает только самое важное — фотокопии рукописей из государственной библиотеки. Магнитофон она засовывает за пояс брюк, а «дипломат» зажимает под мышкой. Сверху надевает пончо. Последний взгляд в зеркало. Косметику можно было бы нанести и получше. Она показывает себе язык. Все о'кэй!

Внизу навстречу ей идет портье. Свалившийся пьяница убран со сцены. Бармен из бара в вестибюле тоже исчез. На прилавках разложены свежие утренние газеты. Две уборщицы, не поздоровавшись, проходят мимо шаркающей походкой.

Портье берет у Виолы ключ от номера.

— Желаю хорошо развлечься, — говорит он.

— Ах, с этими развлечениями помрешь раньше времени, — отвечает она.

— Позволю себе заметить, милостивая фрейлейн, молодость и красота не знают границ.

Виола спрашивает себя, действительно ли она правится старику или же он притворяется. Судорожно поджимая живот, потому что давит магнитофон, она с трудом удерживает «дипломат». И при этом ей еще нужно изобразить соблазнительную улыбку!

— Вы — льстец, — говорит она, — знаете, как отрабатывать чаевые. Запишите их на счет профессора Штамма.

— С вашего разрешения я сделаю это, милостивая фрейлейн.

Шофер такси ожидает ее между гигантскими стеклянными дверями, управляемыми фотоэлементами. Как холоп, которому в старые времена было не положено входить в господские хоромы. Сначала ей кажется, что он горбат. Но затем она видит, что перед ней гора мышц с маленькой лысой головой.

— Вы на такси, фрейлейн? — тихо спрашивает он, грустно глядя на нее, и руками, напоминающими подъемные краны, делает приглашающий жест.

Виола не знает, смеяться ей или бояться.

— Ладно, едем, — говорит она.

И вот они в пути. Миновав мост через Ландвер-канал, развалины старого вокзала Кайзерхоф, они уже едут вдоль чисто вымытого холодным дождем променада проституток у арки Бюлова, когда Виола Неблинг наконец решается вытащить из-за пояса брюк магнитофон, а из-под мышки «дипломат» и положить то и другое рядом с собой на сиденье. Человек, сидящий впереди нее за рулем, со спины походит на дрессированного орангутанга. Впечатление это пропадает, лишь когда он делает поворот или переключает скорость и его тело совершает почти незаметные движения. И все же он наблюдает за ней — скорее всего, через хитро установленное зеркало заднего обзора. Когда она поправляет пончо и откидывается на спинку сиденья, он, тихо засмеявшись, спрашивает:

— Что, опасный товарчик, фрейлейн?

Виола так ошарашена, что не знает, что ответить.

И снова слабая печальная улыбка.

— Не бойтесь, опасный товар меня никогда не интересовал.

Виола не знает, что он за человек, но догадывается, что не профессиональный таксист.

— Не болтайте вздора! — одергивает она его. — Включите-ка лучше счетчик.

— Я везу вас бесплатно.

— А почему вы не спрашиваете, куда меня везти?

— Разве это не было оговорено? Ведь поездка заказана.

— Что вы говорите? И кем же?

— Вы еще спрашиваете, фрейлейн! Теперь, кажется, вы говорите что-то не то. Не будет же доктор заботиться о том, кого он не знает.

— Вы имеете в виду профессора… профессора Штамма?

— Профессора… Гляди-ка, растут люди! А почему бы и нет? Тот, кто дает, хочет что-то получать взамен. А скорость вас устраивает? Может, поедем побыстрей?

Виола чувствует, что у нее появился шанс узнать наконец тайну вчерашнего вечера. Она наклоняется вперед, облокачиваясь на спинку сиденья рядом с водителем:

— Вы отлично ведете машину. По крайней мере, можно разговаривать. Рассказывайте дальше. Так вы знакомы?

— Да что рассказывать? Я думал, вам все известно. Но если вы не в курсе, то я, право, не знаю, понравится ли это ему. В таких вещах он всегда был немного странным.

— И по отношению к вам тоже?

— Ах, знаете ли, все это было так давно! Но я не забыл. Он избавил меня от ужасной неприятности. Такое старый Эгон не забывает. Кстати, можете называть меня Эгоном или, если хотите, дядей Эгоном. Это звучит более дружески, ведь нам некоторое время придется быть вместе.

— Договорились, дядя Эгон. Меня зовут Виолой.

— Фрейлейн Виола! Кстати, мы уже приехали.

— Куда?

— Как «куда»? Ко мне. Не забудьте ваш опасный товар.

Они стоят в конце улицы, теряющейся в кустах и деревьях. Перед самым последним домом горит газовый фонарь, который, наверное, забыли потушить. Виоле он кажется забытым человеком, стоящим на краю света. По узкой дорожке, мощенной булыжником, Эгон ведет ее за дом. Он отпирает дверь квартиры в бельэтаже, и Виола неожиданно попадает в атмосферу тепла и уюта.

«Можешь полностью доверять человеку, который приедет за тобой на такси, — написал в своем письме Дэвид. — Он добродушен, как тысячу раз битая собака, и позаботится о тебе в течение ближайших дней. Не злоупотребляй его добротой! Он сообщит тебе, когда мы сможем увидеться. Не бойся, он надежный защитник, несмотря на то, что иногда чересчур медленно думает. Отнесись с пониманием к нему и твоему Дэвиду».

Эгон показывает ей квартиру: кухню с до блеска вычищенной кухонной техникой и отреставрированной старой софой, превращенной в кровать, крохотный туалет с душем в углу, коридор длиной с кегельбан и дверью в конце, ведущей в единственную комнату, которую Эгон открывает перед ней с раболепным выражением на лице.

— Ваши апартаменты, фрейлейн, — говорит он. — Здесь вас сам господь бог не разыщет. А ваш товарчик мы лучше спрячем сюда. — Он отодвигает в сторону комод и поднимает пару половиц — взгляду открывается узкая лесенка, ведущая вниз. Он кладет «дипломат» и магнитофон на верхнюю ступеньку. Когда комод водворен на место, он говорит: — Надежней, чем в сейфе. Об этом знаем только мы трое: вы, фрейлейн Виола, ваш покорный слуга и доктор Баум.

На какое-то мгновение Виола замирает. Где она слышала это имя? Но затем, внутренне посмеиваясь, приходит к выводу, что, по всей вероятности, голова у этого человека работает еще медленнее, чем полагает Дэвид, и подавляет в себе готовое сорваться с языка возражение. Доктор или профессор, Баум или Штамм[44] — какая разница для этого человека с одной извилиной?

В комнате много хорошей мягкой мебели. Виола шлепается в одно из кресел, решает ничему больше не удивляться и в сладостном предвкушении, что сможет наконец отоспаться, на несколько секунд закрывает глаза. Один раз, однако, ей еще предстоит удивиться.

— Что мы будем есть на завтрак, фрейлейн? — спрашивает Эгон.

Виола отгоняет сон:

— Яйца. Побольше яиц, дядя Эгон.

И тут ее взгляд падает на противоположную стену, увешанную пожелтевшими фотографиями. Со всех фотографий на нее глядят грустные глаза Эгона. Этот грустный взгляд находится прямо-таки в гротескном противоречии с устрашающими позами, в которых он, облаченный в спортивное трико, позирует фотографу. Под одной фотографией написано: «Стальной», под другой: «Эгон, душитель из Нойкёльна».

— Вы были боксером? Я так и подумала, глядя на вашу фигуру.

Польщенный Эгон грустно вздыхает:

— Ах, это было так давно! Я был всего лишь борцом, а точнее, кетчистом, если вам это что-нибудь говорит.

Виоле это мало что говорит. Но вот еще одна фотография! На ней уже несколько постаревший кетчист, одетый в темный элегантный костюм, запечатлен среди веселой компании, разместившейся на громадной софе. На заднем плане виден высокий буфет.

Виола сразу настораживается.

— Когда это было? — спрашивает она.

Громадная фигура Эгона, согнувшаяся перед низко висящей фотокарточкой, сейчас производит еще более грустное впечатление.

— Это в баре моей хозяйки. Мы отпраздновали там мою последнюю победу. Хозяйка была прекрасная женщина. Да только уехала и забыла меня. Осталась лишь софа, которая стоит у меня в кухне. Прекрасная была женщина. Вот она! — И он указывает на тоненькую женщину, которая со строгим выражением лица сидит на софе в центре компании.