Какой-то чиновник принёс нам несколько корзин с тёплым чёрным хлебом.

— Не ешьте, он отравлен! — говорили некоторые мальчики.

Но мы были так голодны, и от хлеба исходил такой вкусный аромат, что мы, немного поколебавшись, всё-таки съели его. Я-то хоть поел печенья, а вот другие уже два с половиной дня ничего не ели. В караван-сарае мы влезли на нары. Они предназначались как для людей, так и для лошадей. У ворот сидел жандарм с винтовкой.

Мои двоюродные братья Микаэл и Симон вскоре уснули, но мне было неспокойно; я хотел убежать. С помощью какой-то телепатии я сообщил это мальчикам, у которых были схожие с моими мысли, и мы напряжённым шёпотом посовещались, сидя на корточках на земляном полу, усеянном соломой и лошадиным навозом.

— В той стене — щель.

— Широкая?

— Да.

— Жандармы не услышат…

— Но куда нам бежать?

— В горы, — сказал я. — Можем пожить в горах, пока придут русские.

— Но в лесу волки и медведи.

— А здесь жандармы и чете, так что выбирай.

— Шш-ш!..

Мы встали и выглянули через щель в стене. Снаружи было светло, как днём — так ярко светила луна. Галька на берегу реки отсвечивала серебром. Риск был слишком велик. Нас обязательно увидят, когда мы подойдём к реке. А реку нужно перейти, чтобы подняться в горы, да и турки сразу поймут по нашей европейской одежде, что мы армяне. Мы снова полезли на наши нары, предпочтя верной смерти жизнь в турецких семьях.

Когда утром я проснулся, большинство мальчиков уже были на ногах и казались в хорошем настроении. Это было похоже на радость, которую испытывает выздоравливающий после тяжёлой болезни, когда температура спадает и у него снова пробуждается интерес к жизни.

Мы собрались у караван-сарая в ожидании женщин и девочек, которые должны были пройти мимо нас на пути в Гюмушхане. В тревоге и спешке внезапной разлуки я не смог вернуть тёте Азнив её шесть пиастров, а мне очень хотелось отдать их ей. Вдруг мы увидели, как они идут по дороге, но их уже сопровождало меньше жандармов, чем в предыдущий день. Когда они приблизились, я подбежал к тёте Азнив, несмотря на то, что это было воспрещено. Вардануш посмотрела тусклым взглядом, не узнавая меня. Она умирала на ногах, а тётя Азнив и Виктория тащили её в середине колонны. Я вложил деньги в руку тёте Азнив.

— Мне они не нужны, — сказала она и попыталась их вернуть. — Оставь себе, родной. Они понадобятся вам, мальчикам.

— Тебе они больше нужны. — Я взглянул на дорогое мне некрасивое лицо. Она плакала без слёз, ибо слёз у неё больше не было.

— О боже, что же с вами, мальчиками, будет! — горестно вздохнула она. — Если удастся, не разлучайся с Микаэлом и Симоном.

Жандарм приказал мне вернуться в караван-сарай. По крайней мере, я отдал ей деньги. Я знал, что больше никогда их не увижу, что они идут на неминуемую смерть. В их походке была некая размеренность, словно дарованное нам продление жизни сбросило с их плеч тяжёлое бремя, и теперь они готовы встретить смерть. Я смотрел, как они идут в молчаливом отупении, поражающем людей, когда они так потрясены горем и потерями, что становятся бесчувственными ко всему.

Нас, мальчиков, выставили напоказ перед охраняемым жандармами зданием местных властей, а городские лавочники и крестьяне слонялись вокруг, рассматривая нас проницательным оценивающим взглядом покупателей баранов. Каймакам — помощник губернатора — тучный пожилой человек в сером европейском костюме с золотой цепочкой от часов, висевшей на широкой талии, стоял на каменных ступеньках здания и смотрел на нас со скучающим выражением лица. Видимо, мы оказались ещё одной группой детей, от которых нужно было избавиться согласно указаниям генерал-губернатора Трапезунда. Для каймакама это было обычной служебной обязанностью, он не проявлял к нам личной неприязни.

Это был невольничий рынок, куда приводят захваченных в рабство детей неприятеля, только с той разницей, что за нас не нужно было платить, и всякий мусульманин мог забрать любого из нас. Среди посетителей было несколько женщин — одни под плотной чёрной чадрой, а другие совсем без чадры или с наполовину закрытым лицом. Но с чадрой или без неё, будь то женщины или мужчины, — все они пренебрегали мной. Казалось, я их отпугивал, хотя и старался выглядеть кротким и послушным. Хозяин кофейни, искавший мальчика для прислуживания, выбрал моего двоюродного брата Микаэла — мальчика серьёзного и благоразумного. Ещё какой-то горбоносый писец в сюртуке забрал моего лучшего друга Нурихана, потому что отец Нурихана, переводчик русского консульства в Трапезунде, в своё время оказал какую-то услугу этому турку. Сей достойный муж казался единственным цивилизованным человеком во всём Джевизлике.

Симону, другому моему двоюродному брату, не было и восьми; у него было красивое овальное лицо, розовые щёки и умные глаза. Все женщины останавливались, чтобы полюбоваться им, и все хотели усыновить его, но он без меня не шёл.

— Мы братья, — говорил я, — нас нельзя разлучать.

Я был зол на Микаэла за то, что он оставил Симона. Старшим братьям не годится так поступать. Я любил Симона, он был настоящий сорвиголова. Он мог скакать на лошади без седла, что мне не удавалось. Микаэл же, напротив, никогда не играл, а всё время зарывался носом в книги. Он умел читать и писать по-французски и по-итальянски и знал дроби. Меня он считал непоседой и невежей.

Моё желание идти с Симоном было не совсем бескорыстным. Правда, я хотел быть ему поддержкой, чтобы он остался армянином, но я и сам надеялся спастись через него… Раз меня одного никто не хочет брать, может, какая-нибудь добрая женщина возьмёт меня ради него?

Вечером я и Симон вместе с двадцатью такими же неудачниками вернулись в караван-сарай. Нам сказали, что завтра нам дадут ещё одну возможность, а те, кто не найдут покровителя-мусульманина до четырёх часов дня, будут сосланы. Но я знал, что мы достигли уже конца этапа и никакой ссылки для нас не будет — они просто вывезут нас за город и убьют.

Наутро нас снова выставили напоказ. Теперь уже посетителями были одни крестьяне. Они пришли в город продать продукты, сделать покупки и заодно мимоходом на нас поглядеть, может, из любопытства, а может, с надеждой вернуться домой с мальчиком-армянином в придачу.

Симоном восторгалась кучка зажиточных на вид крестьянок, и одна из них в короткой чадре решила усыновить его. Я сказал ей, что мы братья, и я не могу отпустить его одного, намекая, чтобы она и меня взяла. Но я её не заинтересовал, ей был нужен только Симон. А Симон не шёл.

— Вы не братья! Вы не похожи! — сказала она сердитым голосом, грозя окрашенным хной пальцем. — Лучше отпусти его с нами, а то я скажу, чтобы тебя наказали как лгунишку.

— Валлах-биллах, мы братья! — поклялся я, призывая аллаха в свидетели.

— Он в самом деле твой брат? — спросила она Симона.

Симон кивнул в ответ, мол, «да», но это было больше похоже на «нет». Тем не менее, он остался стоять со мной.

«Ах ты, дьявол, — казалось, говорили горящие глаза этих женщин. — Сам-то ты навсегда останешься неверным, а этого ягнёнка за собой поведёшь».

Я вдруг почувствовал, что особенно настаивать не нужно, может, это последний шанс Симона. Женщины грозились, что отведут меня к каймакаму и потребуют отделить от остальных мальчиков, как «опасного».

— Мы не родные братья, — наконец признался я. — Мы — двоюродные. — Я рассказал им, где его родной брат, и отпустил Симона.

Никто не хотел меня брать. Нас оставалось шесть-семь человек с одним жандармом в охране. Мои отвергнутые друзья покорно дожидались своей участи. Я хотел крикнуть им: «Давайте что-нибудь сделаем. Они же нас убьют, вы понимаете? Они нас убьют, а тела наши выбросят в реку!» Но я молчал. Казалось, каждый из нас стыдится себя, особенно, мальчик с подслеповатыми глазами. Каждый глубоко замкнулся в своей раковине, как улитка, задетая булавкой. Мы оказались забракованным, завалявшимся товаром на невольничьем рынке. Никому мы не были нужны, и только река настойчиво требовала нас к себе.